ПензаТренд

KON

КУЛЬТУРА ПЕНЗЫ

I Музыкально-поэтический фестиваль

Вечер Алексея Александрова

Вечер "На Энцелад!"

 Встреча "Время верлибра"

Творческий вечер Марии Сакович

Вечер "В начале было слово"

Встреча "Абсурд. Логика алогизма"

Вера Дорошина "Слова на ветру"

СПОРТ ПЕНЗЫ

Фитнес-клуб "ЭНИГМА СУРА". Пенза

Многократный рекордсмен
Книги рекордов Гиннесса
по силовому экстриму
в фитнес-клубе "ЭНИГМА СУРА"
в Пензе

РЕКЛАМА

Волны житейского моря. Роман. Часть VII. Так было всегда

Лидия ТЕРЁХИНА

© Л. И. Терёхина, 2005

 

 Часть VII

ТАК БЫЛО ВСЕГДА

 

"Никакие исторические формы не повторимы,

но имеют лишь ту или иную инициатическую

и символическую взаимосвязь,  окутанную тайной

«реализации Божественного плана на Земле."

Мохиддин ибн Араби

 

Ночь тёмная, слякотная, ветреная. Грязный полустанок. Безлюдье. Только неуклюжая, видно, беременная баба-стрелочница замерла как степной истукан у освещённой «летучей мышью» стены будки. Поезд тёмен, безмолвен – теплушки, телятники, два пассажирских вагона. Но и они темны – ночь. Стрелки на тормозных площадках тоже темны и неподвижны как истуканы.

Поезд, ритмично встряхиваясь на стыках, взвихривает дождевую пыль. Стрелочница видит, как в вихревом потоке что-тотрепещет, словно большая белая бабочка, и опускается на насыпь. Как только прогромыхивает последний вагон, баба вздыхает: «Кажись, опять!» – и, светя себе под ноги, шарит глазами по облёглому, отблёскивающему галечнику. Смятый клочок бумаги прибило к рельсу. Стрелочница поднимает его короткими толстыми пальцами, медленно распрямляется, держась рукой за поясницу. Снова тяжко вздыхает и бредёт к своему казённому жилищу, силуэт которого темнеет метрах в пятидесяти от будки. Ноги скользят и разъезжаются на тропинке. Баба забирает обочиной – по пожухшей и раскисающей уже траве.

Здесь, на разъезде обосновались они с мужем пять лет назад. Собственно стрелочником сюда направили его, но теперь он приболел, и она выходит к поездам вместо него. В общем-то, им здесь неплохо. Всё хозяйство – эта будка, пакгауз, который почти всегда пустует, да щит с противопожарным инвентарём. Домик их, собранный из старых шпал, уютный и тёплый. В посёлке, расположенном в полутора верстах от разъезда, его называют казармой, но для них он – настоящий дом – с огородиком, с голубенькими занавесочками  и пышными геранями на подоконниках. Приблудилась по прошлой осени собачонка, назвали Рыжкой. Хозяин сколотил ей будашку около крылечка – теперь и дом сторожит, и глупых курей с дороги сгоняет. Умная собачонка. «Как-то  там сам? – думает баба. – Теперь состав будет утром, в четыре. Пойду посплю».

Добрела до дома. Скинула на крыльце грязные галоши. Стараясь не шуметь, прошла в комнату.

– Это ты што ль, Дунь? – проснулся муж.

– Я. Не спишь-то чего? Голова болит?

– Дык цельный день спал. Ничо, вроде полегчало малость. Запали лампу-то, чо в потёмках ходишь…

Дуня зажгла керосиновую лампу-семилинейку и присела возле кровати на сундук.

– Егорк, опять бумажку с поезда скинули. Я подняла.

– Доиграемся мы с тобой, Дунь, сами загремим по этапу… Ну ладно, давай письмо. Да придвинь лампу поближе.

«В Воронежъ, ул. Поднабережная, 38. Даршиным.
Августа застрелили при аресте.
Детей забрали в приют. Везут на Соловки.
Ася. 27. 10. 29.

Записку, нацарапанную карандашом, с нечёткими полустёршимися буквами, Вера Андреевна с трудом разобрала с помощью лупы. О судьбе Анастасии Киприановны Даршиной она не раз слышала от свекрови. Ирина Александровна повествовала будто раз и навсегда впечатанными в память словами. Так читают наизусть вызубренные тексты вроде «Чуден Днепр при тихой погоде…» или молитвы.

Осенью тридцать третьего года поздним вечером кто-то постучал в боковое окно даршинской хаты. Удивлённо и даже с испугом в глазах Геннадий Киприанович вышел в сенцы. В дверях стоял обросший многодневной щетиной мужчина, одетый в серый грязный балахон. Он протянул свёрнутый в маленький квадратик листок бумаги и сказал, что он – прохожий, а «письмо» подобрали где-то на железной дороге и передавали по эстафете, то есть из рук в руки. Такая почта работала в 30-е годы по всей России.

* * *

Тонкого литья скамья на высоком берегу. Внизу – полоска реки. На скамье вполоборота к объективу сидит красивая женщина в элегантном чёрном платье и широкополой шляпе с бантом. Она задумчиво смотрит вдаль. «Наверно, на Крещатике», – думает не бывавшая в Киеве Вера Андреевна. Думает так потому, что на обороте фотографии написано «Киев, 1920».

Та же женщина, но в белом, кружевами отделанном платье и ажурной белой же шляпке в увитой плющом беседке. В руках – пышный букет луговых цветов, лицо светлое и беззаботное. «Наверно, у себя на хуторе», – предполагает Вера Андреевна.

И наконец, салонная фотография: бархатные портьеры, мраморная колонна, резные высокие стулья, на которых сидят импозантная строгая молодая дама и два круглолицых мальчика в матросках. Третий мальчик, постарше, в сером суконном костюмчике – штанишки застёгнуты под коленками – прислонился к даме сбоку. Позади, положив ладони на спинки стульев и словно огородив таким образом свою семью от неведомых опасностей, таящихся за портьерой, – худощавый узколицый мужчина с тонкими светлыми усиками. «Август Лоон, – произносит Вера Андреевна. – Не огородил никого от бед. Потому что они хлынули прямо в лицо».

* * *

Август Лоон, обосновавшись на небольшом своём хуторе, не захотел участвовать во всеобщей смуте. Не примкнул ни к белым, ни к красным. Оставшаяся после голутвинской пули лёгкая хромота спасала его от мобилизаций, и он вёл жизнь обыкновенного хуторянина. Но в двадцать девятом добрались и до него. Ранним августовским утром объявился на хуторе уполномоченный по хлебозаготовкам со свитой окрестных активистов и агитатором из района. Разговоров о троих детях и скудости запасов никто слушать не хотел. И тогда Лоон, раскинув руки, стал в дверном проёме – в дом не пущу!

Молоденький парнишка-агитатор кричал ему в лицо о несознательности хуторян, которых Советская власть заставит поделиться хлебом с нуждающимся пролетариатом. Лоон, не шелохнувшись, стоял на пороге сеней – такой же белый, как и его исподняя рубаха.

Наблюдавший эту сцену со стороны, уполномоченный выступил вперёд, отодвинул агитатора, процедив сквозь зубы «Не мельтеши», вынул из кобуры револьвер и с революционным хладнокровием привычно всадил пулю в самую крестовину белого распятия. Выгребли запасы зерна и уехали, оставив у крыльца распростёртое тело хозяина, застывшую над ним как каменное изваяние фигуру жены и сбившихся в кучку поодаль мальчиков. Истошный вопль застыл в расширившихся зрачках Анастасии.

Похоронив главу семейства, Лооны кормились какое-то время тем, что продавала Анастасия  Киприановна из дома мебель, хозяйственный инвентарь, вещи. Прижимистые хуторяне выжиливали последнюю копейку, и продавать ей приходилось всё по бросовой цене. Но скоро приехали и за ней – на простой крестьянской подводе.

В большом хохлацком селе Червоный Гай Анастасию отвели в каменный сарай домзака, откуда и начался её этап. Мальчиков отправили дальше. Как сказали ей – в детдом.

Попытки Николая Киприановича Даршина в шестидесятые годы, на волне осуждения культа личности «отца всех племён и народов» хоть что-то узнать о судьбе сестры и племянплемянница? – ведь других сестёр у Даршиных не было. Но и эта ниточка оборвалась бесследно. Что сталось с ней? Что сталось с теми круглолицыми лоончиками?

Если досталась им жизнь долгая, что несли они по ней на донышках душ своих, в детских, самых ранних воспоминаниях? Разве что к старшему, тому, в суконном костюмчике, вплывали в сновидениях туманные и прекрасные лики родителей… У младших в проблесках памяти, возможно, вспыхивал зелёный рай: дорожка, ведущая к крыльцу дома, грозди сирени, врывающиеся в распахнутое окно горенки. И тогда наполняло их души чувство неизъяснимой радости и защищённости. Может быть, ощущали они в такие минуты тепло материнских рук. А может, не знали и такого щемящего счастья…

Что может быть точнее и непосредственнее наблюдений широко открытых, не зашоренных никакими «понятиями» детких глаз. Они смотрят на мир, как цветы после дождя. Дети ожидают от жизни радости и не сомневаются, что она, радость, существует для них. И они деятельны в этой радости.

«Наша кошка Василиса окотилась в гнезде в курятнике и перетащила котят под застреху сарайчика. А дедушка пригласил плотников менять на  сарае крышу. Я снял котят и положил на траву. Тут же подбежала соседская кошка Танька и начала приголубливать одного из четырёх серых братьев. Танька недавно родила котят, но ей оставили только одного, а он погиб. Мы отдали Таньке котёнка, который ей понравился, а у нас остались Черныш, Малыш и Слепыш. Малыша я без разговоров возьму в Пензу».

Письмо семилетнего Гарика из Кущёвки, где он у деда и бабушки проводил все дошкольные и каникулярные лета, Вера Андреевна обнаружила в одном конверте  с посланием Кирилла своим родителям. Кирилл писал твёрдым простым карандашом на листе, вырванном из амбарной книги. Глянув на штемников не увенчались успехом.

«… человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отделить и выделить и – по нему определить многое», – написал Юрий Трифонов.

Кончик такой нити показался было в сорок восьмом году. Николай Киприанович получил письмо от дочери брата Петра, сосланного с семьёй под Новосибирск в тридцать седьмом. Через десять лет ссылки выдали им предписание выехать на поселение в Андижан. Племянница писала:

«… здесь папа заболел дизентерией и только начал поправляться, заболел папатачем. И самое страшное: в разгар этой болезни у него началось крупозное воспаление лёгких. Его забрали в больницу, где он и умер в первую же ночь.

Брат Коля погиб в 43-м под Днепром. Он вместе с товарищами пошёл в разведку и подорвался на мине. Ему оторовало обе ноги и ещё осколком ранило в голову, но он прожил ещё несколько минут.

В Андижане жизнь тяжёлая, очень плохо с продуктами. В магазинах ничего нет, а если и появляется, то продают граммами. На базаре всё очень дорого.

Но это всё равно не сравнить с жизнью в Новосибирске. Там мы жили практически в землянке. Дверь открывалась прямо на улицу, изнутри была вся белая от инея, и натопить комнату было невозможно, хотя дров там хватало, и мы топили чугунку круглые сутки докрасна. Там папа и начал болеть лёгкими.

Ещё там к нам приходила какая-то тётя, вроде бы папина сестра. У неё была дочка лет десяти. Я была ещё маленькая и забыла, как их звали, и что с ними стало потом – не знаю».

Уж не об Анастасии ли писала Николаю Киприановичу пель, Вера Андреевна сделала нехитрые исчисления: Кириллу было тогда двенадцать.

«Милые дорогие папа и мама! – так, без положенной запятой, начиналось детское письмо Кира Даршина, написанное в товарном вагоне поезда, следовавшего на Урал. – Мы почти доехали, благополучно. На полдороге тётя Лида решила переставить вещи так, чтобы можно стало открывать вторую дверь, потому что на той стороне больше станций. Андрей Фролович на некоторых из них покупал продукты и брал кипяток. Однажды он ушёл, а поезд тронулся. На следующей станции мы стояли 10 минут, но он так и не влез в вагон. На третьей продолжительной остановке мы убедились, что он не отстал, а на ходу прицепился к другому вагону. За время его отсутствия тётя Лида не очень беспокоилась, потому что знала, что он ловок как кошка, – по её собственному выражению».

Из семейных разговоров Вера Андреевна знала, что любимая Кириллова тётя Лида бежала из Пензы с давшей течь любовной лодки. Её давний друг, хирург госпиталя, в котором располагалось Управление, где она работала, завёл новую пассию из медсестёр. Лидия Александровна, не желая погрязнуть в разбирательствах и упрёках, решила уехать куда подальше, почему и попросила перевести её в номерной научный городок под Свердловском. Просьбу удовлетворили.

Пометавшись, Андрей Фролович использовал всё своё обаяние и умение уговаривать, убеждать и обольщать, и на Урал они отправились как муж и жена. Лидия Александровна забрала с собой мать, а любимому племяннику решила устроить памятное путешествие, поскольку шли каникулы.

«Ещё был случай с бабушкой. На стоянке она решила выплеснуть помои и спустилась вниз. До входа в вагон было высоко, и мы пользовались приставной лестницей. Только бабушка хотела лезть обратно, как поезд тронулся. ТётяЛида ужасно вскрикнула и кинулась к двери. А бабушка, вместо того чтобы лезть самой, растерялась и совала в руки тёте Лиде лестницу. Тревога эта оказалась напрасной – всего лишь прицепляли паровоз. Бабушка, когда забралась в вагон, была очень бледная и долго держалась за сердце. Андрея Фроловича в это время не было – он ходил за продуктами.

Во время поездки тётя Лида с ним частенько ссорилась. Я даже видел один раз их ссору во сне. Но стычки их были какие-то незначительные: вскоре забывались, и спорщики даже пели вместе песни, а бабушка качала головой, глядя на них. Тётя Лида очень беспокоилась, как бы «не вышло крушения», а проводники перед сменой паровозной бригады подшутили – сказали, что у колеса треснул буфер, и повесили вывеску «Вагон больной». Увидев её, тётя Лида подняла на ноги новую бригаду. Три сцепщика осмотрели колесо и уверяли её, что «буфер совершенно здоровый». И все-таки тётя Лида долго не успокаивалась и даже поругалась с Андреем Фроловичем, что он не добился замены буфера.

Я немного разочарован: представлял Уральские горы выше, чем они оказались. Но все мы, не отрываясь, смотрели на великолепные сосновые леса. Перед Красноуфимском миновали четыре туннеля. Бабушка уже «поручила душу Богу» и, когда поезд выехал из самого длинного – находились там шесть минут, которые показались вечностью –  на глазах у неё блестели слёзы. Пока всё. Дорогие, пишите обязательно, а то я беспокоюсь. Целую, ваш сын Кирилл.»

Непосредственное, не отягчённое жизненными сложностями послание из сорок восьмого года! Даже непростые взаимоотношения своей тётки с мужем, их частые ссоры представлялись мальчику Кириллу чем-то невсамделишным, вроде такой игры, которой развлекались взрослые. Да и могло ли что-то восприниматься иначе? Кирилл боготворил свою тётю Лиду.

С той самой ночи, когда мать перетащила его челночным способом через Суру с Пензы-4 в родной свой дом, он стал таять как свечка. Мать и бабушка, поочерёдно приходя в отчаянье, пытались поддержать трепетный огонёк его жизни. Ирина Александровна продала все вывезенные из Воронежа вещи. Поступавшее нерегулярно денежное довольствие мужа и брата Александра уходило на лечение и добывание хоть какого-то усиленного питания для сына. Не помогало ничего. Тяжелейшее воспаление лёгких сменила вялотекущая дизентерия. Кирилл доходил.

«Мамаша, ребёнка кормить надо! – заявила краснощёкая молодая докторша в один из визитов в детскую поликлинику. У Ирины Александровны началась истерика. Её единственный сын отказывался от еды. Он умирал, как умерла её дочка-первенец, в пять лет попавшая в Воронежскую Первую городскую больницу со скарлатиной и заражённая там дифтеритом.

У Ирины Александровны и в глубокой старости спазмы сдавливали горло, когда она вспоминала, как в палату, где она находилась с выздоравливавшей дочерью, прибегала красивая девочка с большими чёрными глазами и пушистыми ресницами поиграть с её Алей. Однажды на вопрос Ирины Александровны «А что у тебя болит?» девочка ответила беззаботно: «Ничего не болит. Я – носитель». Тогда в больнице умерло двенадцать малышей. Виновников не нашлось. И только в сорок третьем году, когда советским войскам удалось, наконец, отбить у фашистов Воронеж, горожане устроили самосуд над главным врачом Первой городской. Во время оккупации он лечил немцев. Воронежцы забили его насмерть и повесили труп на телеграфном столбе вверх ногами.

«Он был вредитель, – убеждённо говорила Ирина Александровна. – Это он специально держал в детском отделении того ребёнка». И плакала. Одному Богу известна истина.

Краснощёкая докторша вряд ли была вредителем. Придя в себя, Ирина обхватила лёгкого как пёрышко сына, глядевшего на неё тихими, уже почти не здешними глазами, и, покачиваясь, побрела домой. Слёз уже не хватало, чтобы стекать по щекам, они просто стояли в глазах, как слюдяная плёнка. Добредя до входа на чёрную лестницу, она села на ступеньку.

– Мам, не плачь, – тихо попросил Кирилл.

– Я не плачу, сынок.

Из двери вышла с помойным ведром недавно поселившаяся в бывшей дворницкой рыхловатая немолодая еврейка, бежавшая с мужем с Украины. Она выплеснула содержимое ведра в крапиву за деревянной будкой туалета и, возвращаясь, остановилась возле Ирины. Прежде они только здоровались.

– Послушай, милочка, – сказала еврейка. – Тётя Фрида тебе скажет, что надо делать, чтобы мальчик снова начал бегать. – Ирина молчала. – Надо достать два… нет, лучше пять антоновских яблок и дать мальчику скушать. Мальчик снова будет бегать. Это тебе тётя Фрида говорит.

– Нельзя же яблоки! У него дизентерия! – с отчаянием воскликнула Ирина.

– Мальчик будет бегать! – твёрдо повторила соседка и боком прошла в дверь.

Ирина поднялась к себе. Положила сына на накрытую коньёвым покрывалом постель. Сидевшая у стола с рукодельем Елена Иосифовна подняла голову:

– Ну что?

– Ничего, мама, – еле сдерживая рыдания, ответила Ирина. – Вон новая жиличка говорит, надо ему достать пять антоновок.

– Господи, где достать-то? Ведь весна уже! У кого и были, так всё подъели…

– И в обмен нам уже предлагать нечего, и денег нет, – Ирина села на стул около кровати, на которой лежал безучастный сын, и устремила взгляд на окно. На стекле подобно керосиновым разводам в лужице  переливались под солнцем яркие краски.

Вернулась с работы Лидия. Ворвалась, как весенний рез вый ветер.

– Мама, Ира, вы что такие печальные? Как Кирка? – она бросилась к племяннику, поцеловала в обе щёки, легонько тормоша его. По лицу мальчика скользнуло подобие улыбки.

  – Говорят, ему антоновок надо, – грустно сказала Ирина. – А где взять? Да и не на что.

  – Как это не на что? Я сейчас! – Лидия метнулась на веранду и втащила тяжёлый солдатский вещмешок. – Вот, мука. Выдали целый пуд! – Мать и сестра с недоверием глядели на неё. – Вот что, Ира, быстренько одевайся и пошли.

– Куда?

– В Весёловку пойдём. Там сплошные сады. Может, у кого и найдём яблок, поменяем на муку. Мама, дайте ведро!

Они насыпали из «сидора» муки в узкое жестяное ведро.

– Хорош, как раз полпуда будет! – скомандовала Лидия. Мама, найдите, чем завязать.

Елена Иосифовна достала из буфета старенький белый платок, ведро обвязали, и сёстры отправились в Весёловку.

Обошли один ряд длинной пригородной улицы. На муку охотников было много. Предлагали поменять её на картошку, на мёд, даже на мочёные яблоки, но на просьбу о свежих разводили руки:

– Весна-а-а!

Ирина  безнадёжно остановилась:

– Напрасно ходим. Нет яблок.

– Не паникуй, пошли.

В третьей избе пожилая женщина, почти старуха, выслушав сбивчивый рассказ сестёр и их просьбу, молча повернулась и ушла в дом, не закрыв двери. Сёстры стояли, не зная, что и думать. Минут через пять хозяйка вернулась, неся в эмалированном  блюде не меньше десятка отборных яблок, источавших тонкий, чуть преловатый запах.

– Вот, нате.

Лидия протянула женщине ведро с мукой:

– Только пересыпьте.

– Бог с вами! Берите так, не надо мне вашей муки. Пущай ребёночек поправляется, – отмахнулась женщина, повернулась и скрылась в сенях.

Растерявшиеся от такой неслыханной щедрости сёстры простояли у открытой двери ещё минут пять. Хозяйка не возвращалась.

В тот вечер Кирилл съел сразу три больших яблока. Ирина в страхе восклицала: «Что будет?!». Елена Иосифовна молилась. Лидия молча ходила по комнате из угла в угол. Кирилл уснул. А утром попросил «ещё яблочка». На третий день от дизентерии не осталось и следа. У мальчика проснулся волчий аппетит. Даже к каше он просил хлеба.

Вскоре после того, как Кирилл окончательно поправился, Лидии Александровне выделили квартиру – две комнатки с  кухонькой в полуподвальном этаже двухэтажного старого дома на южном склоне Поповой горы – недалеко от Управления военными госпиталями, где она служила в должности главного бухгалтера. Она забрала племянника к себе, как говорила, – «откармливать». Тем более что Ирина Александровна устроилась на работу – по снабжению районного Башмаковского госпиталя продуктами питания.

Собственно, большую часть работы по добыванию продуктов выполнял пожилой интендант со звёздочками старшего лейтенанта. Мешки, ящики, пакеты и фляги свозил и сносил он на веранду ликуновской квартиры. Ирина Александровна вела учёт, отвечала за сохранность продуктов и дважды в неделю на приезжавшей из госпиталя трёхтонке с двумя бойцами сопровождала их в Башмаково.  Обратно добиралась с пригородным поездом.

Эта работа практически не приносила дохода – платили всего тридцать рублей. Но интендант-лейтенант нередко отсыпал Ирине Александровне узелок крупы, муки или серых длинных макарон.

Хотя с повышением в звании Геннадия Киприановича увеличилось и денежное довольствие, получаемое за мужа, продукты эти были совсем не лишними. У Лидии Александровны было, естественно, больше возможности поддержать племянника, и нередко ему перепадала даже плитка чёрного горького шоколада.

В сорок четвёртом Кирилла свалил приступ острого аппендицита, и, опять же, как в случае с яблоками, тётя Лида снова буквально спасла его от смерти, на руках отнеся в свой госпиталь. Сам Ган, известнейший в городе хирург, осмотрел мальчика и приказал срочно готовить операцию. Аппендикс прорвался в руках врача, поэтому чудом удалось избежать перитонита. Десять дней провёл Кирилл в палате выздоравливающих – безруких, безногих, с перевязанными головами и торсами бойцов. Он находился в центре внимания истосковавшихся по собственным детям мужчин. Именно оттуда вынес он излюбленное обращение «братцы» и неизменный интерес к военной истории.

Выйдя из госпиталя, Кирилл быстро поправился, обзавёлся друзьями в своём прижелезнодорожном квартале, на Поповке, в школе. Война гремела уже на чужой земле. Мальчишки с азартом обсуждали новости с фронтов. Те, что не остались ещё сиротами, с затаённым страхом ждали: вернутся ли отцы? Играли мальчишки поломанными автоматами и другим военным инвентарём, выкраденным из проходивших через Пензу эшелонов. Бандитизм, воровство и грабежи были повседневным явлением городской жизни: многие подростки становились их добровольными или невольными участниками, почти все – свидетелями.

Тётя Лида подарила Кириллу варежки. Очень тёплые, мягкие, с яркими красивыми узорами. Наверно, это были девчоночьи варежки, но Кирилл ещё не дифференцировал разницу полов по столь незначительным деталям. К тому же варежки относились к разряду одежды, а одежду носили друзья его самую разнообразную – вплоть до женских жакеток. Рубашки же многих ровесников перешиты были из материнских кофточек в цветочек. Вот играть с девчонками, пусть даже кузинами, было неприемлемым делом. Даже в свою Вторую мужскую школу мальчики, по негласному правилу, ходили по правой стороне улицы, в то время как в расположенную неподалёку женскую «рыковку» – школу по привычке называли так по имени давно расстрелянного как «врага народа» А. И. Рыкова – девочки ходили по левой.

Уезжая в свой Башмаковский госпиталь, мать поручила Кириллу получить обещанный на «завтра» в продлавке сахар. Он сунул продовольственные карточки в варежку и отправился на рынок. Мартовский снежок мягко подавался под новыми калошами, оставлявшими чёткие пупырчатые отпечатки обочь утоптанной дорожки. Сырой бойкий ветер хлестал красноватыми и зеленоватыми, уже пустившими сок ветками ивняковых кустов, растущих вдоль низенькой штакетной оградки. Начиналась весна сорок пятого.

В воротах рынка Кирилл столкнулся с ухмыляющимся Сашкой Чигириным с соседней улицы. Сашка промышлял кражами с поездов, за что и был исключён из школы. Не раз его забирали в милицию, но отпускали по малолетству и незначительности краж. Он был моложе Кирилла на полгода, ниже ростом, а поскольку так же тощ, – выглядел совсем ребёнком. Мужской, продранный у карманов, пиджак болтался на нём как на колу – его продувало насквозь.

– Эт-та куда? – протянул он, прищурив и без того узкие щёлочки глаз.

– Мамка послала, – нарочито грубо ответил Кирилл и ступил в сторону, пытаясь обойти знакомца. Но Сашка вскинул к небу руку и воскликнул:

– Э, гляди-ка, чего там!

Кирилл непроизвольно задрал вверх голову. Тотчас Сашка резко сдёрнул с его руки варежку с карточками и дал тягу. Кирилл от неожиданности поскользнулся и упал прямо под ноги мужику, тащившему связку дров.

– Ну, вы, пацанва, чё расхулиганились! – гаркнул мужик.

Сашки с варежкой и след простыл. Кирилл поднялся, отряхивая налипшую на пальтецо мокрую солому, и побрёл обратно домой.

Вечером вернулась Ирина Александровна. Рассказ сына восприняла молча, только тяжело вздохнула. Оделась и пошла через проходной двор к Чигириным. Сашки дома не оказалось.

– Антихрист, идол окаянный! – ругалась и плакала его мать. – От рук отбился совсем, со шпаной валахтается. Рази теперь карточки-те найдёшь? Спустил уж, поди, ирод…

Что было взять с несчастной этой женщины? Муж её, кижеватовский мордвин, работал до войны на «Буммашзаводе»  и обеспечивал семью от доходного, хотя и запрещённого промысла – в подвале под своей квартирой по ночам катал валенки. В самом начале войны пропал он без вести, а семьям пропавших не полагалось от государства ничего. Власть превентивно относила «безвестных» к числу возможных предателей Родины. Воз-мож-ных!

Уходя пешком из брошенного на произвол судьбы Воронежа, Николай Киприанович Даршин с женой и четырёхлетней дочкой сумели добраться лишь до станции Латная. Здесь их накрыла вражеская лавина. Зимовать пришлось в сарае – все не занятые фашистами дома были нашпигованы беженцами, равно как и все пустующие дворовые постройки. Чтобы не умереть с голоду, Николай Киприанович вынужден был пойти рабочим на железную дорогу. Но от беспощадной зимы, продувающего горбылёвые стены сарая ветра укрыть не могло ничто. Холод свёл в могилу их единственную дочку.

Отправив на защиту Родины двух сыновей, в Сибири, в промёрзлой землянке отбывал свою «десятку» старший его брат Пётр. Невесть что сталось с Анастасией. Французская земля приняла тело русского офицера Якова Даршина. Под украинской деревней Гречневая пал в бою брат Ирины Александровны Александр Ликунов…

Большинство наших сограждан в те годы по самым разным  обстоятельствам не могли знать о поворотах судьбы своих ближних. Страна разбрасывала камни. Время собирать их придёт ещё не скоро.

В сорок восьмом нашёлся Володя – младший сын Петра, уцелевший в военной мясорубке.  Вывернутый наизнанку и переклеенный серый конверт с мужественным лётчиком на марке и Андижанским адресом:

«Дорогой дядя Коля! Я очень рад, что ты нашёл меня. Интересно, как ты сейчас выглядишь, наверное, уже старичок. Ведь твоему племяннику уже сорок.

Попробую ответить на твои вопросы.

Когда в сорок втором папу направили из Новосибирска на поселение сюда, я поехал с ними, а брат Николай и сестра Лариса остались в Сибири. Мама и папа вскоре умерли – сказалась резкая перемена климата. Николай погиб на фронте, я сам об этом узнал от Лары после войны.

Я женат, жену мою зовут Тамара, и у нас растут сыновья Олег, Игорь, Юрий и дочь Вера. Работаю на заводе «Строммашина» старшим инженером ОТК. Живу паршиво, т. к. плохо обстоит дело с продуктами. Жизнь здесь дорогая. В магазинах – пусто, а на базаре: картошка – 10 руб., рис – 35–70 руб. за кило, мука пшеничная – 30 руб. и т. д. В Узбекистане  стоит засуха, дождей не было с ранней весны…».

В этот же наизнаночный конверт, наверное, уже дядя Коля вложил по-фронтовому свёрнутый треугольничек. По школьной разлиновке в косую линеечку царапающим бумагу пером:

«Дорогой наш дядя Коля!

Мы переехали сюда, в станицу Кавказская, по совету врачей –  сыну надо было сменить климат на более тёплый, чем в Новосибирске. Работаю в школе. Совхоз носит имя М. Горького, большой, электрифицирован, есть клуб, ясли, столовая. Но нет рынка. Ближайший – в 25 километрах. Жить здесь очень трудно: топливо достать нельзя – топим бурьяном, кизяками. Не имея возможности завести подсобное хозяйство (негде держать) или купить продукты, часто сидим голодные. Да и морально тут ужасно переживать. Кругом творится такое безобразие! В городе народу больше, и не так заметны несправедливости. Кому хотят, дадут 300 гр. хлеба, кому – 500 – 1кг. Да и вообще сельские места плохо снабжают. Цены у нас против того времени, когда была отменена карточная система, снова поднялись: масло топлёное 70–80 руб. кг., мясо 30–40 руб., подсолнечное масло – 50 руб., а хлеба в магазине не достать.

Извините, что письмо без конверта. Почтальон их редко привозит, а почты у нас нет. По окончании учебного года постараюсь отсюда уехать – куда угодно, только бы в город.

Пишите мне, очень радостно получать Ваши письма, ведь Вы теперь наш единственный родственник. Я писала в Андижан, по месту жительства папы, но мне ничего не ответили. Наверно, Володя тоже погиб на фронте.

06. 04. 48. Лариса Даршина».

В той же тоненькой пачечке писем от сорок восьмого – письмецо от тёщи Николая Петровича Даршина: сообщение подробностей его гибели, информация о «невообразимых ценах» в Новосибирске на те же самые картошку, муку, масло. И ещё – письмо из Ирбита от неведомого Вере Андреевне родственника – о тяжелой работе на мотозаводе и «бедственном положении с продовольствием», и, наконец, записка от К. П. Г. из «раздолбленного в щебень вражеской и нашей артиллерией Воронежа» о том же самом…

* * *

В июне сорок пятого Ирина Александровна получила письмо из Калининского эвакогоспиталя от мужа. Геннадий Киприанович писал, что при наведении моста через какую-то речонку его придавило рухнувшей сваей – грудную клетку изрядно сплющило, сломалось три ребра. От смерти спасло то, что это случилось на мелководье, часть тяжести сваи приняла на себя вода.

Тверь не за горами. Ирина Александровна решила ехать за мужем, или хотя бы повидаться. Сестра Лидия добыла через своё управление какие-то справки-сопроводиловки, помогавшие при приобретении билетов.

Эшелоны, эшелоны, эшелоны. С боевыми частями, с ранеными, с разбитой техникой, с фуражными вагонами…

Геннадий мог уже ходить – врачи сформировали грудную клетку заново. Но был он ещё в гипсовом корсете. Запрос из пензенского госпиталя удовлетворили охотно, и на следующие сутки, получив плацкарт, они выехали на Москву. Весь обратный путь из головы Ирины не выходила мысль о том,  как «судьба играет человеком».

В тот самый вечер, когда брат Саша привёл на ужин своего высоченного приятеля-солдата, впервые что-то колыхнулось в груди двенадцатилетней девочки. Детская любовь? «Коля, Коля, – повторяла она мысленно, – Николаша, колокольчик голубой». Так любила припевать их Дуся. Постепенно образ истаял в воображении, тем более что на фотокарточке, присланной Сашей из далёкой Австрии, рядом с ним стоял совсем не похожий на того Николашу человек.

Ирина ходила в гимназию, переименованную потом в школу имени Рыкова, помогала по дому матери, занималась в балетной студии Вазерского. Незамеченной прошла над девочкой революция. Ну и что, что изменилась публика, гуляющая по Московской?! Мимоходом долетали до неё разговоры взрослых о войне – то с немцами, то гражданской. Жаль было, что Саши нет дома так долго! Но у неё совершалась своя жизнь, были подруги, заводились девичьи секреты.

В шестнадцать лет на школьном вечере в честь очередной годовщины Октябрьской революции она без памяти влюбилась в Горку Сеземова из Второй школы. Их представила друг другу одноклассница Ирины, и, кажется, он тоже влюбился с первого взгляда.

Они дружили почти два года и мечтали уже о том, что будут всегда вместе:

–  Стану моряком или лётчиком, – говорил Горка, – и ты уедешь со мной на Северный Полюс.

– Вот-вот, – хохотала Ирина, – ты там улетишь-уплывёшь, а я останусь одна с медведями!

И вдруг Сеземов пропал. Ирина долго ждала – сначала его, потом – весточки от него. Всё напрасно. Георгий выпал из её жизни, оставив болезненную пустоту.

Но молодость затягивает разные раны, способна заполнять сердечные пустоты. Через год у Ирины появилось сразу два поклонника – чернявый красавец, которого звали Константином, и удивительным образом напомнивший ей о первой детской влюблённости высокий, застенчивый Геннадий.

Они дружили втроём почти год. Катались по Суре на лодках, ходили в большой старый парк Верхнее гулянье, фланировали по Московской. Оба молодых человека были направлены на Пензенский «Буммашзавод» по окончании  Воронежского технологического института на инженерные должности.

Душным майским вечером двадцать первого года они сидели на берегу Суры. Ирина рассказывала о чём-то из недавней школьной жизни. Кавалеры слушали молча.

– Что-то вы сегодня скучные. У вас что, на работе неприятности? – спросила удивлённая их необычным поведением Ирина.

Молодые люди переглянулись.

– Нет, – начал Константин. – Мы с Геннашей решили сделать тебе предложение. Мы так больше не можем. Ты должна  выбрать, с кем из нас будешь дружить.

– И ты, Геннаша? – брови Ирины поднялись.

Геннадий покраснел, вскочил с места и горячо произнёс:

– Да! И выходи за меня замуж.

– И за меня! – перебил Константин.

Ирина расхохоталась.

– Что, прямо-таки сразу за обоих?

– Нет, выбирай, – отрезал Костя и отвернулся. Геннаша по-прежнему смотрел прямо ей в лицо. На лбу его выступили капли пота.

– Ну, всё. Дошли до точки, – оборвав смех, медленно произнесла Ирина.  – Вы мне оба нравитесь. Вы очень хорошие. Но я подумаю. Встала и быстро ушла.

Дома рассказала матери о неожиданном предложении. Елена Иосифовна, ничуть не удивившись, рассудила:

– Этого надо было ожидать, дорогуша. Тебе уже двадцать. Пора и замуж. Если интересует моё мнение, скажу. Константин, конечно, красив, нет слов. Но, по-моему, он ветреный человек, и в жизни с ним возникнет немало проблем из-за этого. Геннадий обстоятельнее и спокойнее. Он – надёжный. Лучшего мужа я бы тебе и не пожелала. Однако думай сама. «Если бы на их месте был Горка Сеземов, я бы и минуточки думать не стала» – пронеслась печальная мысль. Лёгкий спазм подвинулся к горлу Ирины.

Она не спала всю ночь. Какая-то надвигается жизнь? Жаль было себя, жаль, неизвестно, живого ли ещё Сеземова. Слёзы сменялись тёплым, почти нежным чувством к неразлучным друзьям-поклонникам. Утром она сказала Елене Иосифовне:

– Мама, я откажу Косте.

Мать молча кивнула.

В конце июня Геннадий Киприанович Даршин расписался в горзагсе с Ириной Александровной Ликуновой. Костя и Иринина сестра Лидия были свидетелями на их более чем скромной свадьбе. А через два года, расплатившись за обучение в институте, Геннадий решил вернуться в Воронеж. Собрали невеликие свои пожитки, расцеловались с матерью и сестрой…

В Воронеже Ирину ждал сюрприз. Выяснилось, что замуж она вышла за брата того самого солдата Николаши, ночевавшего в их доме в далёком четырнадцатом году. В семье Даршиных приняли невестку без особых церемоний. Толстый одышливый свёкор с любопытством поглядывал на хрупкую молодайку. Чем-то неуловимо напоминала она бойкую казачку  Глашу из того потерянного мира, где сам он был статен и силён. Впрочем, в свекрови это лёгкое сходство вызывало ревность. Она держалась несколько суховато, но иногда в брошенном на сноху взгляде можно было уловить глубинную печаль. Может быть, по невозвратно канувшей молодости.

Самой же Ирине не было дела до семейных взаимоотношений. Геннадий был заботлив, ласков, иногда ей казалось, что его так много, что она со всех сторон защищена им от любых житейских ветров. Когда она забеременела, он буквально носил её на руках, не позволяя поднимать ведро, носить сумку с продуктами, перепрыгивать через лужицы…

Аля родилась в положенный срок, крепенькая и здоровая. Ирине пришлось оставить службу в бухгалтерии хлебозавода, куда её взяли по приезде в Воронеж. Геннадий устроился туда же на должность инженера-силовика.

Дитя заняло всё время и внимание Ирины. Геннадий, какое-то время терпеливо сносивший свалившееся на него вместе с радостью рождения дочери заметное охлаждение жены, начал обижаться. Потом – подольше задерживаться на службе. Задержки учащались. Наконец, Ирина заметила, что муж не появляется дома раньше десяти. Осознала это, уловив не совсем понятный – то ли сочувственный, то ли осуждающий взгляд Гликерии Терентьевны.

Следующим вечером, уложив Алю, накинула шубейку и платок и выбежала на улицу. На Поднабережной  было пусто. Она поднялась на гору, проехала несколько остановок в дребезжащем трамвае и потихоньку пошла знакомой дорогой вниз, к Дону – в сторону хлебозавода. Дневная смена давно разошлась по домам, и навстречу ей лишь изредка попадались люди, спешившие к трамваям. Ирина ещё замедлила шаги. Не доходя до проходной метров сто, соступила с дорожки чуть в сторону, остановилась. Было знобко – не столько от холода, сколько от нервного напряжения.

Минут через тридцать через вертушку прошли инспекторша по кадрам и Геннадий. Она увидела их ещё через стекло широкого, ярко освещённого окна проходной. Геннадий в своём тёплом крупного ворса пальто и такой же ворсистой кепке шёл чуть позади. Кадровичка, красивая дама в приталенном бостоновом пальто с роскошным меховым воротом и такой же муфтой, обернувшись к нему вполоборота, что-то говорила. Он согласно кивал головой. Они прошли в трёх шагах, не обратив на неё внимания, занятые разговором.

Ирина последовала за ними на отдалении. Подходя к остановке, забрала влево, ускорила шаги и вышла на остановочную площадку с конца, противоположного тому, где стояли, поджидая трамвай, её муж и известная всему заводу женщина. Известная не только по должности, но и своей красотой, и тем, как она помыкала невзрачным своим мужем – главным инженером ОТК.

Когда подошёл трамвай, инспекторша вошла через заднюю дверь. Геннадий галантно поддержал её за локоть и поднялся на площадку следом. Ирина поспешно нырнула в закрывающуюся уже переднюю дверь и, делая вид, что не смотрит вокруг, а может, и на самом деле ничего не видя, пошла им навстречу. Они почти столкнулись в середине вагона. Ирина подняла глаза. Ни один мускул не дрогнул на её лице. Кто бы знал, чего это ей стоило! На лице мужа – сногсшибающее удивление. Кадровичка, отстранившись от него, смотрела с любопытством и чуть заметной усмешкой.

– Ира, что случилось?! Почему ты здесь? – воскликнул побледневший Геннадий.

Она, не найдя в себе сил для ответа, села на свободное сиденье и отвернулась к окну. Мелькание фонарей и горящих окон, дребезг и звон трамвая смешались в голове и, кажется, готовы были разорвать её.

Муж дотронулся до плеча:

– Ира, почему ты не отвечаешь? Что случилось?

Она медленно повела плечом, не отводя взгляда от окна. Приближалась их остановка. Ирина поднялась, слегка потеснив Геннадия, и пошла к выходу. Двери распахнулись, струя холодного воздуха ударила в пылающее лицо. Она спрыгнула со ступеньки и, не останавливаясь, пошла к дому. Геннадий догнал её буквально через пару минут, остановил, схватив сзади за плечи, и развернул лицом к себе. Он почти кричал своё «Что случилось?!». Ирина, по-прежнему ничего не отвечая, обеими руками из последних сил отстранила его от себя и неловко холодной ватной рукой ударила по щеке. Из глаз её потекли слёзы; горячие на веках, они холодными струйками сползали по щёкам.

Это была первая настоящая трещина в их совместной жизни. Муж всеми святыми клялся, что ничего у него с инспекторшей не было, что они случайно оказались в одно и то же время на проходной. С того вечера задержки его на службе стали довольно редки. Но исчезло в душе Ирины то главное, на чём держался их брак – доверие. Это любовь может прощать многое, если не всё, но привязанность, основанная на дружеских чувствах, лишившись доверия, становится непрочной, связующая нить готова порваться от любого напряжения.

Ирина не могла не отдать должное мужу – его терпению, с которым переносил он её настороженность, обидные резкие слова, отстранённость и холодность. Она в глубине души верила, что у него «ничего не было» с инспекторшей, но и понимала, что «могло быть», продлись «производственные задержки» чуть дольше. Геннадий также осознавал долю своей вины в поведении жены и старался всячески вернуть прежние, ровные и тёплые отношения. «Говорят, разбитый сосуд не склеишь, а меж ними другое – всего лишь чёрная кошка пробежала», – думал он, ясно осознавая, что любит единственно эту, не желающую отринуть от себя надуманную обиду женщину, свою жену.

Потом пришла беда. Умерла Аля. Смерть дочери снова сблизила их. Они не искали друг на друге вины в случившемся. Ирине не в ком больше было найти утешение, и она видела, как болезненно переживает утрату муж. Потянулись серые дни. Вернувшись с работы, они часто подолгу сидели за столом, забыв про ужин. Иногда Ирина начинала бессознательно и бесцельно ходить по комнате, отодвигать занавески, заглядывать в шкаф, словно ища потерянную, срочно понадобившуюся вещь. И тогда Геннадий поднимался со стула, подходил к ней и медленно прижимал к груди, обхватив за плечи большими сильными руками. И оба плакали.

Гликерия Терентьевна, видя, как маются они, непрестанно молила Господа послать им в утешение другого дитя. Киприан Семёнович почти не участвовал в семейных делах: всё чаще возвращался он из поездок нездоровым – совсем сдавало сердце. Николаша ещё до рождения Али перебрался к своей подруге, фельдшерице Окружного госпиталя, в её казённую комнату.

Время само по себе не лечит ран. Оно просто даёт возможность понять, как они могут быть излечены. Ирина и Геннадий понимали, что рождение другого ребёнка пусть никогда не заменит им Али, но поможет справиться с горем. Прошёл год, другой, третий. И когда, наконец, Ирина поняла, что беременна, она почему-то долго не говорила об этом мужу – до тех пор, пока в одну из вьюжных февральских ночей он, осторожно положив ладонь на её округлившийся живот, не спросил:

–  Ира, а тебе не кажется…

И она выдохнула «Да».

В день православных святых Мефодия и Кирилла родился мальчик. Роды принимала  на дому сожительница Николаши. Прошли они легко, и Гликерия Терентьевна, принимая в пелены орущего внука, впервые за несколько лет рассмеялась:

– Даршина родила. Вылитый дед.

Вернувшийся поутру из рейса Киприан Семёнович, покряхтев, одобрил:

– Наш внучок, на Яшу больше смахивает. Но и на тебя тоже похож, – добавил, оборотившись к сыну.

Новые заботы поглотили Ирину целиком. Кирилка рос спокойным, орал хотя и громко, но редко. По ночам давал родителям выспаться. Может, поэтому после родов оправилась Ирина быстро, слегка пополнела и похорошела. Геннадий наглядеться не мог на жену.

Но ты – в гору, а бес – подножку. Никак не предвидели они в те счастливые дни, что всклень наполнится чаша испытаний. Новое событие чуть не прошло по жизни Геннадия и Ирины тем разломом, которого уже не склеишь.

* * *

Солнечным зимним днём, в котором уже разливался озонный запах весны, и робкая капель настывала на кончиках сосулек, делая их длиннее и длиннее, по полудни, уложив Кирилку на «тихий час», Ирина попросила свекровь приглядеть за ним, если проснётся до её возвращения. Она собралась в город – надеялась подыскать себе какую-нибудь обувку к приближающейся весне.

Выбегая с покупкой из обувного, она буквально уткнулась носом в грудь навстречу идущему мужчине. Извиняясь, посмотрела ему в лицо и… коробка с купленными туфлями упала на грязный снег. Бешено забилось её сердце, и кровь, отхлынув от лица, наполнила руки и ноги. Перед ней стоял Горка Сеземов собственной персоной. В роскошном пальто, при белом кашне, с гривой вьющихся чёрных, не прикрытых головным убором волос. Она видела, как по лицу его волной прокатилась череда чувств – от насмешливо-дурашливого до напряжённо- угадывающего, до дико удивлённого, до восторженного.

– Ирка! – закричал он так, что все проходившие мимо граждане обернулись на крик, и даже продавщица из-за крайнего к выходу прилавка уставилась на них сквозь стекло. Георгий раскинул руки, и она, ни о чём не думая, бросилась в его объятья, обхватила ладонями окрепшую за годы разлуки шею.

– Сеземов, где ты пропадал целую жизнь?! – Ирина смеялась и плакала одновременно. Словно невидимая плотина прорвалась у неё в груди, и, сметая на пути все преграды и препятствия, мощный поток чувств хлынул наружу. А он поднял её и закружил над тротуаром, над улицей, надо всем городом.

– Ирка, я тебя нашёл!

Немного опомнившись, они пошли куда-то, опьянённые встречей, не отводя глаз от глаз, не замечая, что натыкаются на встречных. Узнавали друг в друге прежних возлюбленных и открывали новые черты, которые тут же принимались безоговорочно.

– Я был в Пензе. Мне сказали, что ты замужем. Но это неправильно!

– А где ты был столько лет, Сеземов?

– О, я тебе расскажу потом! Пойдём, посидим где-нибудь. Тут поблизости ресторан есть?

– Какой ресторан? Давай посидим тут, в сквере.

Они сели на деревянную скамью, не разнимая рук. И не дожидаясь ответов, задавали и задавали друг другу вопросы.

Вдруг Ирина вспомнила про Кирилку. Тут же увидела: смерклось. Она вскочила со скамьи и потянула за собой Георгия: «Пойдём скорей!» Он, не спрашивая, куда, пошёл рядом. Забыв о существовании трамвая, Ирина, не отпуская его руки, почти бежала по вечернему шумному городу, по тихой Поднабережной.

Свекровь, которой пришлось отставить домашние дела и тутушкаться с давно проснувшимся внуком, кормить его, менять мокрую постельку, только что уложила Кирилку на ночь и поджидала сноху с сердито поджатыми губами. Геннадия дома ещё не было – работал во вторую смену и должен был вернуться к полуночи. Киприан Семёнович был в рейсе. Открыв дверь возвратившейся так поздно «гулёне», она хотела сказать парочку нелицеприятных слов, но, уже открыв рот, удивлённо уставилась на позднего гостя.

– Как Кирилка? – на ходу спросила сноха и прошла, не дождавшись ответа, в горницу, таща за руку незнакомца. Тот, даже не глянув на Гликерию Терентьевну, кивнул и проследовал мимо неё. Машинальным движением сноха сбросила на диван шубейку, туда же упало драповое пальто её спутника. «Ишь, даже не повесили» – подумала ошарашенная поведением снохи Гликерия Терентьевна. Она озадаченно сновала по прихожей, заглядывая за занавеску, прикрывавшую вход в горенку. А пришедшие сидели за столом напротив друг друга. Сцепив посередине столешницы руки, они, не обращая на неё никакого внимания, говорили тихо и возбуждённо. Не расцепили рук они, и когда вернулся со смены Геннадий. Они как будто не слышали стука двери и его шагов, даже не пошевелились. Только когда он прошёл в горницу и стал у притолоки, Ирина повернула к нему лицо:

– Это Сеземов.

Георгий поднялся и протянул руку. Геннадий молча ответил на рукопожатие.

– Уже поздно. Я пойду, – сказал гость.

– Куда ты? – вскинулась Ирина.

– В гостиницу, – Сеземов взял пальто и, вдев в рукав одну руку, двинулся к выходу.

– Я провожу, – Ирина схватила платок, накинула его на голову и пошла следом. Геннадий попытался придержать жену, но она решительно отвела его руку.

Под аркой Георгий резко повернулся к Ирине:

– Я утром еду в Питер. Ты берёшь сына и уезжаешь к матери в Пензу. Завтра же! Через неделю я улажу свои дела и приеду за тобой, – и он впервые за весь вечер поцеловал её в губы. Так же резко развернулся и пошёл на гору. Ирина, слабея ногами, прислонилась к холодной кирпичной стене. Придя в себя, увидела в освещённом проёме двери их дома крестообразную фигуру мужа. Вцепившись в косяки двери окостеневшими пальцами, Геннадий, видевший сцену прощания, шагу не мог сделать. И только когда Ирина медленно сползла по стене на снег, он с усилием разжал пальцы и, покачиваясь, будто пьяный, пошёл к ней. Она была без сознания. Геннадий поднял жену на руки и понёс в дом.

До самого рассвета не спала Гликерия Терентьевна – всё прислушивалась. В горнице было тихо. Только один раз заплакал Кирилка. Послышалось шлёпанье босых ног, звякнула бутылочка с молоком – и снова тишина.

Когда уже пробился в окошко серый рассвет, задремала  она и, кажется, тут же очнулась. Рядом с её кроватью стоял сын. Он был уже одет, а скорее, и не раздевался.

– Мама, Ирина сегодня уезжает в Пензу, – произнёс он глухо и ушёл из дома.

Гликерия Терентьевна, наспех натянув поверх исподней рубахи чёрную верхнюю юбку, сунулась в полутёмную ещё горницу. Кирилка спал. Сноха укладывала вещи в раскинутый на кушетке кофр. Гликерия Терентьевна бессильно опустилась на стоящий возле двери табурет.

Елена Иосифовна не ожидала приезда дочери. Ни письма, ни телеграммы – и на тебе! Порадовавшись, однако, свалившимся как с неба гостям, особенно внуку, которого видела впервой, впала в раздумье и начала настороженно приглядываться к дочери. Ирина была весела, но нервной какой-то весёлостью. На вопрос о Геннадии ответила коротко: «Работает». И всё словно ждала чего-то. На третий вечер гостевания нежданных дорогих гостей, когда Кирилка уснул, мать позвала Ирину в свою спаленку.

– Садись, Иринушка, и рассказывай. Всё по порядку.

Ирина передёрнула плечами.

– Не дёргайся. Не в лесу живёшь, среди людей. Меня ведь не обманешь, материнское сердце – вещун. Рассказывай-ка лучше, что случилось.

И Ирина рассказала ей всё: о том, что Геннадий, безусловно, хороший человек, что она ему благодарна и даже в какой-то степени он дорог ей, но… О нечаянной встрече с Горкой Сеземовым, которого любила как никого и помнила все эти годы… О его решении забрать её с сыном к себе в Ленинград. Елена Иосифовна слушала рассказ дочери, не перебивала. Когда та замолчала, произнесла:

– Что ж, давай спать. Утро вечера мудренее.

А утром подошла к постели дочери, ласково дотронулась до оголённого плеча:

– Иринушка, пора вставать.

Ирина совсем по-детски, кулаками протирая заспанные глаза, села на кровати:

– Мама, ещё так рано!

Но мать твёрдым, не терпящим возражений голосом заявила:

– Пора. На столе – билеты до Воронежа. Я тебя провожу. Вещи уже уложены.

– Не поеду, не хочу! – вскрикнула Ирина.

– Поедешь. Поезд через два часа. Вставай, завтракай и одевайся. И помни: у вас с Геннадием сын.

Проснувшийся Кирилка  сидел и пускал пузыри.

Через два часа Елена Иосифовна втащила в купе кофр и, глядя в наплаканные и отчуждённые глаза дочери, перекрестила её и внука трижды и твёрдо сказала:

– Ты ещё поймёшь, что я поступаю правильно. С Богом! – и, не оглядываясь, вышла из вагона.

Шёл тридцать седьмой год. Он естественным образом увёл из земной жизни Киприана Семёновича. Разрыв сердца случился в проводницком его купе на подходе к станции Таловая. Через полгода – вслед за ним ушла и Гликерия Терентьевна. Тихо заснула и не проснулась поутру.

Работа, сын и перешедшее полностью в руки Ирины Александровны домашнее хозяйство мало оставляли времени для душевных метаний. Так подступила зрелость.

Большинство граждан Союза вовсе не считало, а порой просто не хотело видеть, что фундамент светлого будущего возводится на их костях, что оно, это будущее, обнесено колючей проволокой. Они жили и радовались своим обыдённым житейским радостям, горествовали горестям, гордились, что мощь их государства крепнет день ото дня. А на Западе скапливались неведомые прежде чёрные силы и теснились к мирным границам их Страны – там вызревала война.

* * *

– Знаешь, я два раза встречался с этим человеком, – сказал как-то Кирилл, рассматривая в книге, которую читал, фотографию. Вера заглянула через его плечо. На плохо пропечатанном снимке посреди белой равнины стояли и сидели на корточках несколько мужчин, одетых кто в лётный комбинезон, кто в полушубок, кто в куртку с капюшоном, отдалённо напоминающую нынешние «аляски». Кирилл указал кончиком карандаша на бородача в середине снимка.

– А кто это такие? – спросила Вера.

– Полярники.

– ………..

– Это Георгий Петрович Сеземов. В экспедиции он был радистом. А в пятьдесят третьем, кажется, он приезжал в Пензу. В Доме культуры железнодорожников была организована встреча его с земляками.

Помню, прибежала к маме тётя Валя, её подруга.  «Собирайся, – говорит, – скорей, он просил тебя привести во что бы то ни стало!» Мать засуетилась, платье из шифоньера повыкидала. Потом села среди своих нарядов и говорит: «Кирилл, ты должен пойти со мной!» Ну, мне интересно, куда такие сборы. Я куртку на плечи, и пошли.

Народу в Доме культуры было полным-полно. Георгий Петрович рассказывал об экспедиции, записки ему передавали, задавали вопросы. А мы втроём остановились при входе в зал. Встреча подходила к концу. Сеземов, наверно, нас увидел – встал и замолк. Мамина подруга ему рукой помахала. Он что-то сказал своему помощнику, и тот пошёл за кулису. Я во все глаза глядел на героя-полярника, не верилось, что он тут, у нас в Пензе родился и жил.

Тут меня мамина подруга за рукав потянула. Сеземовский помощник уже маму под локоток к служебному входу вёл. Мы – за ними. Там специальный кабинет был для гостей, стол накрыт. Только мы вошли, как появился Георгий Петрович. Мамины руки взял и целует их. А она застыла на месте и рук не отнимает. Потом он меня заметил, руку пожал крепко-крепко и спросил:

– Сын? Тот самый?

Затем нас за стол пригласили, угощать начали – сам директор Иван Тимофеевич Чеботкевич. Я наелся и потихоньку ушёл на улицу. Домой вернулся вечером. Мама с отцом возбуждённые, наверно, ссорились… Она на меня накинулась с упрёками – куда подевался?!

А во второй раз я к нему сам пошёл, уже когда в газете работал. Узнал, что собирается кругосветная экспедиция, одна из тех, в которых Сенкевич ходил. Навёл справки через ребят из «Комсомолки» и выяснил, что попасть в неё могут только по согласованию с начальником Главсевморпути. С кем бы ты думала? – С Сеземовым Георгием Петровичем. Приёма я довольно быстро добился – журналистские «корочки» помогли.

Георгий Петрович со мной минут тридцать разговаривал – расспрашивал о Пензе, о работе и… о маме. Знаешь, – Кирилл почему-то вопросительно посмотрел на жену и закончил фразу, – он ведь так никогда и не женился.

– А с кругосветным плаванием что? – спросила заинтересованная Вера.

– Ничего не вышло. Я ведь был не женат, а в загранку холостяков не пускали. Жаль, что ты тогда ещё маленькая была, – Кирилл откинул голову назад, коснувшись затылком Вериной груди, и улыбнулся.

– Ну не такая уж и маленькая, – рассмеялась Вера, запустив пальцы в мягкие его волосы. – Просто ты тогда городских красоток обхаживал, а на деревенских девочек смотрел свысока, пижон!

Кирилл тоже рассмеялся.

– Мы могли бы тогда встретиться. Ведь я не раз бывал в командировках в вашем Иссинском районе. Как-то осенью, в шестьдесят третьем, кажется, послали в Пелетьминку к знаменитому председателю колхоза Лапшову. Его как раз орденом Ленина наградили. Доехали до Гурино на пригородном поезде, а там проливной дождь. Газик, который за нами послали из колхоза, застрял на дороге – чернозём у вас там, как масло. Пришлось идти пешком. В газете тогда как было – умри, а материал в номер сдай! Насквозь вымок. Однако в Пелетьминке переодели, сапоги дали, самогону для профилактики.

– Вот-вот, тебе главное – материал в номер. Прошёл мимо нашего дома…

– Да ты же, маленькая, в такой ливень на печи сидела! – Кирилл поднял руки, ладонями обхватил голову Веры и притянул к запрокинутому своему лицу. – Главное, что наши дороги всё-таки сошлись, обидчивая моя, – и, вытянув губы, чмокнул жену в нос.

Вера посерьёзнев, спросила:

– Кир, а что было бы, если…

Кирилл перебил её:

– Ничего другого не должно было быть. Я же знал, что обязательно встречу тебя. И…  наверно, Бог способствует осуществлению самых больших наших желаний. Иди ко мне…

Они лежали на широком диване. Ворсистое коричневое покрывало сползло на пол. Кирилл, расправляя сбившуюся простыню, заботливо пытался укрыть спину и плечо жены, а Вера, прилепившись к разгорячённому телу мужа, угнезживала голову на его плече. С пронзительным умилением словно бы впитывала самое родное и красивое на свете лицо с трогательной родинкой над верхней губой – над самым уголком рта. Такие родинки у них в Кущёвке называли «завлекаловками», и деревенские модницы специально рисовали над верхней губой  мушки ляписовым карандашом.

– Кир, а всё-таки почему после нашего знакомства ты не появлялся так долго?

Он скосил на неё глаза и ответил не сразу:

– Я думаю теперь, что боялся.

– Чего, Кир?

– Понимаешь, это как перед пропастью: когда некуда деться и надо прыгать, боишься не рассчитать прыжок. В юности я, как и большинство из нас, прыгал не раздумывая. И срывался. И пока карабкался вверх, было время подумать, зачем прыгал. Боязно было и допрыгнуть, но не найти на другой стороне ни цели, ни дороги, ведущей к ней. Поэтому и не женился, пока не встретил тебя. – Кирилл замолчал. Молчала и Вера. И он заговорил снова. – Когда нас Алла познакомила, она сказала, что мы – Близнецы. Во мне всё взбунтовалось: «Ну, уж нет!» А ты была тогда такая серьёзная, что я подумал: «Сейчас скажу или сделаю глупость, что-то такое, чего ты не поймёшь. И ушёл.»

– Ты уходил такой грустный, – задумчиво проговорила Вера, – я долго потом  думала, как у такого большого и сильного человека могут быть такие грустные глаза…

– Потом я тысячу раз порывался прийти, но я знал, что это будет последнее, единственное решение, потому полагался на судьбу: если сведёт. Но ждать – это могло длиться невесть сколько, и я попросил Чигирина устроить ту встречу, на аллее. Понимаешь, тогда для меня перестали существовать другие женщины.

Вера потёрлась щекой о плечо мужа.

– Так бывает?

– С тех пор так всегда.  

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

От издателя.

Часть I.  Квадруга.
Часть 2.  Точки отсчёта.
Часть 3. Просто, просто, просто…
Часть 4. Поиск.
Часть 5. В пределах времени.
Рассказ Николая Киприановича Даршина.
Часть 6. Ветви дерева.
Часть 7. Так было всегда.
Часть 8. Выпали им дороги.
Часть 9.  Цугом вытянем.

Д. Лобузная. Роман о Пензе (Опыт лирического послесловия.)

 

Volny morya

 

Об авторе Лидии Терехиной

 

Лидия Терёхина. Лествица. Часть I. Стихотворения

Лидия Терёхина. Лествица. Часть II. Стихотворения

Просмотров: 743

Добавить комментарий

Защитный код
Обновить

Еще на эту тему


МУЗЫКА ПЕНЗЫ

Алина Викман. "НЕ ЗИМА"

Миша Хорев. "МЕТЕОРИТЫ"

Миша Хорев. "ГИМНАСТКА"

Гр."На!Смерть"."БУХАЙ,ВАРРЕЛЛА,БУХАЙ"

Гр."На!Смерть"."СПЛЕТЕНИЕ СОЗВЕЗДИЙ"

 

ИСКУССТВО ПЕНЗЫ

Михаил Мамаев. Амбротипия

ФОТО ПЕНЗЫ

Мастер-класс Михаила Мамаева по созданию мокро-коллоидной фотографии
  • Мастер-класс Михаила Мамаева по созданию мокро-коллоидной фотографии
Авторы граффити - Команда Почти
  • Авторы граффити - Команда Почти
Выставка обезьян в ТРЦ САНиМАРТ (Пенза, ул. Плеханова, 19)
  • Выставка обезьян в ТРЦ САНиМАРТ (Пенза, ул. Плеханова, 19)
Фотоотчёт концерта
  • Фотоотчёт концерта "Йорш", 25 февраля 2014 года. Автор фото - Дмитрий Уваров.
Открытие выставки в АРТ-галерее 11 февраля 2014 года
  • Открытие выставки в АРТ-галерее 11 февраля 2014 года

penzatrend.ru

© 2013-2015 PenzaTrend
Журнал о современной Пензе. 
Афиша Пензы в один клик.

Использование материалов возможно
только при наличии активной гиперссылки
на источник, который не закрыт для индексации.

© 2013-2015 PenzaTrend Журнал о современной Пензе.
Афиша Пензы в один клик.