Сергей КУБРИН
Моя мечта наконец-то сбылась. Я попал в Петербург. Здесь хорошо. Кормят четыре раза в день, проводят занятия, устраивают концерты. Иногда разрешают выходить в город. Мы довольно прогуливаемся по Невскому, наедаемся до отвала в «МакДаке» и курим дорогой «Парламент». Нас неплохо спонсируют. Жить можно…
Когда очень хочется жить.
А все начиналось довольно неплохо. Мы с ребятами сидели за школьными гаражами, покуривая неторопливо и наслаждаясь сентябрьскими лучами солнца. Приятно отдавали они теплом в спину, грели землю. Сидели прямо на листве, опадающей с высоких тополей и кленов. Мне нравилась та осень — первая моя настоящая золотая пора. Иногда я вспоминаю о ней, обычно перед сном. Но сразу же стараюсь забыть. Мало ли… Не дай Бог, еще приснится то ужасное великолепие, до которого мы додумались. Страшно.
Сегодня сигаретами угощал Вектор. У нас сложилась такая традиция, каждый день кто-то дежурный по сигаретам. Так и с деньгами попроще, и перед родителями не запалишься лишний раз. Вообще-то я не курю, точнее, не курил до поры до времени. Захотелось попробовать на прошлой неделе, так и пошло. Не сказать, что я уже втянулся, но причин бросать пока не вижу.
— Опять «Винстон»? — огрызнулся Беркут.
— Чем тебе не нравится? — Вектор раздал каждому по штуке, поднес огонь зажигалки. Я неумело прикурил, втянув несколько раз, закашлял. Пришлось стерпеть, чтобы не выглядеть новичком.
— Да ладно, нравится — нравится. Хотя «Кент» лучше.
— Он и стоит в два раза больше. Думаешь, я дочь миллионера канифолю?
Беркут ухмыльнулся с издевкой, шмыгнул носом. Он любил борзеть и качать права. Даже на учете в комиссии по делам несовершеннолетних стоял. Избил одного паренька, случайно столкнувшись в переходе. По пьяни, как рассказывал потом, так бы не тронул. Но комиссия им все равно заинтересовалась, окутав школу сетью ежемесячных отчетов по поводу его успеваемости и поведения. Директриса Беркута не любила, даже не здоровалась с ним, предпочитая обходить стороной, высоко подняв голову. Честно сказать, она и меня пыталась оградить от общения с ним. Вызвала на днях в кабинет, прочитала лекцию, что у меня золотая медаль на подходе, огромное будущее, а я вздумал шутки шутить. Я постарался директрису убедить, что ничего общего с Беркутом не имею, просто общаюсь как с одноклассником. А сам…
Мне нравился Беркут. Смелый, прямолинейный, уверенный, с манерной, развязной походкой и вечными царапинами на лице. Не подумайте, что он конченый мерзавец, которых принято называть гопниками или вышибалами. Нет, бывало, он даже малышей защищал от страдающих юношеским максимализмом старшеклассников. Я уважал Беркутова. И когда он впервые пригласил меня за гаражи, предложив сигарету, я согласился без раздумий. Честно говоря, за десять лет мне стала надоедать эта скучная, затянувшаяся учеба.
Тогда-то я и познакомился с Вектором и Сандалем. Они учились в параллельном «А» классе, но я никогда с ними не общался. Иногда только протягивал руку, ради приличия. Сейчас же я считал их друзьями. Ей-богу говорю, тысячи знакомств на этой планете зародилось благодаря сигаретам.
Вектор с Сандалем всегда держались вместе. Сандаль был высоким, худым и прыщавым. Витя — коренастым, бесформенным, несуразным каким-то, с ранней залысиной и родимым пятном на подбородке. Беркутова они тоже уважали. Наверное, в большей мере побаивались, заискивали перед ним. Беркутов подобного отношения не любил и всякий раз напоминал: «Хватит как собачонки бегать. Вы мужики или кто?» Тогда ребята очухивались, принимая достойный облик. Говорили свободно, без волнения.
Беркутов представил меня, сказав, чтобы угостили куревом. Сандаль протянул пачку, я осторожно вытащил губительную трубочку. Закурили. Понять не мог, что хорошего в этих сигаретах. Дым уходил глубоко внутрь, обжигая и царапая гортань. Закашлял громко, давясь. Пацаны было засмеялись, но после сказали — привыкнешь, если захочешь. Они-то знали, что я домашний мальчик, любящий книжки и представления не имеющий об уличной жизни — бессмысленной, но манящей, как все запретное.
И вот сейчас, спустя месяц почти, мы сидели на листве и дымили «Винстоном». Я все еще сторонился сигарет, но курил, желая окончательно влиться в ряды школьных «активистов».
Мы прогуливали биологию. Я сам предложил сбежать. Не хотелось сорок минут выслушивать лекцию о генетическом скрещивании мужских и женских половых клеток. Эту тему я знал идеально, научившись почти сразу выстраивать цепочки с тимином и гуанином. Вообще, будь моя воля, я сократил бы часы на эту генетику. Сплошная занудная теория, никакого интереса.
Беркутов докурил первым. Оглядел меня с интересом, спросил:
— Кир, когда ж у тебя девка-то появится?
Ребята рассмеялись, но Беркут оставался серьезным. Я не ответил, пожал только плечами. Не знаю, поймете вы меня, но за мои шестнадцать лет у меня была только одна девушка. В восьмом классе я встречался с Викой Стрельченко, моей соседкой. Не сказать, что мы любили друг друга. Просто гуляли вечерами возле школы, наматывали круги, болтали о том о сем. Вика мечтала о карьере актрисы и после девятого класса уехала с родителями в Москву. У них там родственники живут. Не знаю, как у нее сейчас дела продвигаются. Может, записалась в какой-нибудь театральный кружок, встречается с будущей звездой российского кино. Кто ее знает… Но за все время, пока мы встречались, дальше поцелуев не заходило.
— Не дрейфь, найдем кого-нить. Тебе какие нравятся?
— Ну… — протянул я, не зная, что сказать. Мне разные нравились, главное, чтобы характер был нормальный.
— Что нукаешь-то? Смуглые, блондинки? С буферами, нет?
— Лучше темненькие.
— Это верно, — подметил Беркут.
— А мне блондинки по кайфу, — встрял Сандаль, и Вектор тоже поддакнул.
— Неудивительно. У вас что ни бабы, то белесые.
Я улыбнулся, подумав, у ребят, наверное, уже с десяток девчонок сменилось.
— В этих делах, Кирюха, главное напористость. Если девка ломается, она только строит из себя. На самом деле — ей хочется. Понимаешь?
Я кивнул. Через секунду раздался звонок. За гаражи донеслось его потерянное глухое тзынканье. Час дня. На сегодня хватит. Школа стала пустеть. Детвора неслась к остановке, желая быстрее свалить домой. Старшие выходили неспешно и с какой-то обреченностью ступали прочь, чувствуя: самое страшное впереди. Летние экзамены, ЕГЭ, поступление в вуз. Меня подобное тоже ожидало. Но я не волновался, надеясь сдать экзамены с легкостью. Подумаешь, прогулял несколько занятий.
К нам приближалась Киса, девушка Беркута. Уверенной походкой двигалась она, пробиралась через трубы, обмотанные стекловатой. Она любила потусить за гаражами. На ней была короткая черная джинсовая юбка. К юбке все прилипало, шерстинки, пух, даже мелкие листья. Девочка то и дело отряхивалась.
Беркут прижал ее к себе, смачно поцеловал. Киса довольно улыбнулась, достала сигареты. Увидела меня, сощурилась, не понимая, что я делаю здесь. Потом будто вспомнила, что я новый друг Беркута, и понесла свое.
— Зря вы прогуляли. Евгеша приходила, всех записала, кто ушел.
Евгеша была нашей классной. Мы боялись ее, старались не беспокоить лишний раз и просто умоляли других учителей не жаловаться на поведение. Она визжала, ударяла указкой и применяла санкции, вписывая наряды вне очереди по уборке класса.
— Так и записала? — испуганно спросил я.
— А то! Удивилась еще, куда ты ушел.
Сандаль развел руками, сочувствуя как бы. Беркутов похлопал меня по плечу, сказал, что придумаем что-нибудь. Я не особо переживал, запросто мог сказать, что надо было бежать на репетиторство по математике или еще куда-нибудь. Я часто отпрашивался на подобные мероприятия. Но в этот раз Евгешу я не предупредил. Сказать, что забыл, — на меня это не похоже.
— А еще какие-то тесты приходят из гороно. Проверять нас будут.
— Киса, тебе не надоело про учебу? — не вытерпел Беркут.
— Я Кириллу рассказываю. Это же по его теме.
— Что значит, по его? Думаешь, он ботаник, что ли? Кир, ты ботаник?
Я покачал головой, сжал губы. К вопросам о моей принадлежности к отряду «ботаниковидных» пора было привыкнуть, но я не мог. И каждый раз злился, отвечая, что никакой я не ботаник, а просто учусь хорошо.
Мы еще покурили. Киса старалась выглядеть гламурной, изящно держала сигарету, аккуратно стряхивала пепел. Беркут, обняв, гладил ее по животу. Решили попить пива. Сандаль с Вектором убежали в магазин. Я остался наедине с целующейся парочкой и все искал повод, чтобы слинять. Наконец, пришла эсэмэска от оператора с информацией о приближении баланса к отключению. Пришлось наврать, будто меня ждут дома.
Прощаясь, Беркут спросил о моих планах на вечер. Киса сидела в стороне, яростно вычищала из-под ногтей комочки грязи. Не было ей дела до наших шушуканий.
— Может, Жанку наведаем?
— Жанну? — отрешенно переспросил я, не зная, соглашаться ли…
Беркут познакомил меня с Жанной недели три назад. За небольшую плату девушка могла доставить удовольствие, ублажить, поговорить даже. Правда, с дикцией у нее имелись проблемы, она картавила, проглатывала слова и вообще ничего, кроме пошлых намеков, казалось, не умела говорить.
Тогда мы завалились к ней под вечер. Беркутов просил не обращать внимания на род ее занятий. «Подумаешь, проститутка. Всем надо как-то жить». Честно говоря, мысль сомнительная, но я согласился.
Свеженькая, с зачесанными назад волосами, только что из душа, она без стеснения осматривала меня с ног до головы, останавливая взгляд на том самом месте, о котором не принято говорить. Смущенный, я ждал продолжения событий, и, слава Беркуту, он сам распутывал клубок ожидаемого продолжения.
Скинулись по тысяче. Беркут уверял, все пройдет на высшем уровне. Я дурно смеялся, нервничал, находясь в ожидании, что вот-вот и случится… Честно говоря, боялся. Нет, просто допустить не мог спать с проституткой. Разве мало свободных девушек, думал… Думал и понимал: может, и немало, но рядом-то их нет, значит, выход один — способ Беркутова.
В конце концов, я передумал. Довольный Беркутов уже уступал мне место, выходя из комнаты. А я наотрез отказался, собравшись наскоро и уговаривая дружка свалить как можно быстрее. Даже запах в этой квартире стоял специфический. Дурманом бил в голову, перекручивал внутренности, уничтожал.
Неиспользованную тысячу мы с Беркутовым пропили в «Карамболе» — известной в районе кафешке, где каждый вечер наряду с живой музыкой в стиле «Владимирского централа» и «гоп-мусорка» устраивались мордобои. Глотали «Белого медведя», заедали вонючим полосатиком.
— Зря отказался. Ты не представляешь, с ней так легко.
— Это ее профессия.
— Ты прав, но у меня только с ней получается так мощно.
— А как же Киса? Получается, ты изменяешь.
— Ха, — рассмеялся Беркут, — совсем, что ли, дурак. Разнообразие быть должно. С одной состаришься быстро и превратишься в черствого, загнившего сорняка.
Я пил и думал: может, и впрямь следовало попробовать. С проститутками ведь многие спят, ничего. И вот Беркут, весельчак, проводит дни в свое удовольствие. Может, в этом и счастье — делать то, что хочется, не обращая внимания на мнимые застоявшиеся устои. Где правда?
Уже дома я окончательно понял, смысл — в свободе. Родители встретили меня сперва сдержанно, убедившись, что я пьян и не в состоянии объясняться. Довели до кровати, уложили. Мать подставила таз на всякий случай. Я демонстративно швырнул его в сторону, всем видом показывая, что крепкий я, тошнить не станет. И не тошнило, кстати. Но утреннюю взбучку мать все равно устроила. Горланила, надрывалась, колотила меня влажным полотенцем, пытаясь выбить начинавшую проявляться дурь. «А я-то думала, ты с головой! Да чтоб тебя…» Мама-мама, если бы ты знала, что все могло быть хуже.
Родители запретили гулять по вечерам. «Надолго?» — поинтересовался я, хватило наглости. «Навсегда», — коротко заявил отец, прихлебывая огненный чай. Вообще, он не злился, я знаю. Сам в молодости напивался до потери пульса, и понимал меня — взбудораженного, жаждущего новых открытий подростка. Может, отчасти и радовался, что наконец проявил себя. А то все книжки да книжки…
Поэтому я не знал, что ответить Беркутову. Сказать, что не пускают на улицу, — застыдит. Отказываться в сотый раз уже повеселиться вечером — тоже покажется странным. Будет думать, что я и впрямь зубрилка, штудирующий учебники до полночи. Выхода не было, и я ответил: «Ну давай. Что еще делать?» Я знал, сегодня вечером все пройдет иначе. Жанна так Жанна…
Уговаривать родителей хоть на полчаса прогуляться, свежим воздухом подышать, бесполезно. Не отпустили бы, хоть стреляйте. Украдкой собрался и осторожно выпорхнул из квартиры. Было все равно — заметят, нет. Впереди ожидала райская ночь. Так и знайте, мама и папа, вашего мальчика больше нет!
Встретились возле заброшенного детского сада «Белоснежка». Я когда-то в него ходил. Жанна обитала неподалеку. Беркутов ждал меня, подпрыгивая на месте, ударяя ботинками один о другой. К вечеру заметно похолодало. Он позвонил, договорился, что скоро будем. Ударил меня по плечу так, что я пошатнулся, и выдал: «Сегодня твой день, братуха».
Добрались до грязно-серой панельной пятиэтажки. По дороге купили водки с закуской — лимоны и шпроты в масле. Поднялись на четвертый этаж. Жана — в голубом махровом халате, подкрашенная, аккуратная. Мне понравилась.
Мы разделись, повесили куртки. Знакомая обстановка. Однокомнатная квартира, пыльная, пустая, с наваленными повсюду коробками из-под мониторов, конфет и обуви. Беркут чувствовал себя хозяином здесь, смело плюхнулся на диван, расстегнул до половины замок спортивной кофты. Достал водку, разлил по стаканам, протянул. «Пей давай!» Мне не понравился его менторский тон, наполненный блатными понтами, но водку все же принял, сделал осторожный глоток, поморщился. «Закусывай, антилопа!» — протянул рыбу, а сам — одним глотком опустошил содержимое стакана. Тоже скрючил губы, съежился, но вскоре отошел, приговаривая то и дело: «Хорошо. Ой, хорошо».
Беркутов сказал мне идти первым. Господи, вот оно, счастье.
Жанна лежала на кровати и почему-то посмеивалась. Я стоял у двери, нервно почесывая затылок. «Ну, иди сюда». Сел на кровать. Жанна приблизилась, положила руку на мою ширинку, поцеловала в губы. Она делала все сама: расстегивала пуговицы на рубашке, снимала штаны, ласкала и ублажала. Я даже опомниться не успевал, как Жанна придумывала новый ход…
Стремительно и быстро. А думалось, счастье вечно. Долго не продержался. Девушка задумчиво протянула «мда…», а после снова стала хохотать. «Ты в первый раз, что ли? Правда в первый?» И так смеялась, будто я один на всей планете до сегодняшнего вечера остался нетронутым и нецелованным. Беркут даже не поинтересовался, как все прошло. Не успел я появиться, как он, взбудораженный, вбежал в комнату, хлопнул дверью — все дрогнуло, даже бутылка на столе пошатнулась.
…Я напился тогда. Подобно Беркуту, опытному, уважаемому, решил справиться с «огненной» водой без закуски. Выдохнул, пропустил махом внутрь. Зажгло, защипало, ударило. Пил отчаянно, ненавидя себя — прилежного и воспитанного, не знающего, как постичь истинное наслаждение в этой жизни.
Жанна сейчас вызывала у меня отвращение. Даже единая мысль о ней, подобно выпитой больше меры водки, подкатывала к горлу, грозилась вырваться постыдной мутно-желтой, зеленоватой местами гущей.
Ушел, не дождавшись. Беркутов не выходил уже минут сорок.
Упившийся, ступал, не чувствуя земли, цеплялся за деревья, столбы, ограждения. И в каждом моем шаге было что-то воздушное, окрыленное, возвышающее. Клянусь, я бы с моста прыгнул… и полетел бы. Но не было моста. И не было крыльев. И ничего вовсе не было. Сидел на бордюре с мерцающими огнями в глазах. С юношеским задором, по-сентябрьски покрапывал дождь, колючий, озорной. Еще немного — я бы отключился, рухнул бы прямо в накапливающуюся грязевую лужицу и провалялся до утра.
Но раздался голос, спасший меня, научивший в итоге жить. Кто-то звал удивленно:
— Кирилл? Вершинин? Ты?
Я поднял голову. Да, это была она. Вера. Наша Верочка.
Хотел поздороваться. Вышло нечто подобное «Здрсте». Харкнул смачно, попросил сигарету. Та развела руками, растерянная, изумленная. Спросила, что я делаю здесь, ночью, один. Посмеялся, стал материться, проклиная свет и мокрый асфальт, казавшийся мне угольной смесью, нефтяным облаком, торфяным болотом.
Она села рядом. Молчали. Смотрели под ноги, в лужу. Клянусь, в луже отражались звезды. Может, казалось мне, и наяву их не было. Но Вера тоже смотрела и отчего-то тяжело дышала.
Верочка вела у нас английский. Молодая, с кудряшками третьекурсница педуниверситета, пришла она на практику. Скромная, тихая, спокойная. Не могла даже голос повысить, как бы ни веселился класс. Читала вслух непонятные всем английские словосочетания, отрывки из Шекспира, что-то записывала на вечно грязной, непромытой доске, просила переписать в тетрадь. Никто не слушался. Каждый занимался своим делом. Я, бывало, выполнял упражнения, старательно изучал грамматику, пересказывал тексты. Английский мне нужен был для поступления на факультет журналистики, и Верочка это ценила. Ей, по правде говоря, было все равно, что дисциплина хромала. Трехмесячная обязаловка по практике — провел уроки и успокоился. Нервничать Вера лишний раз не хотела, зная, наверное, заранее, что не свяжет свою жизнь с педагогикой. Оно и к лучшему…
Английский у нас тогда шел первым уроком. Верочка пришла в вязаном светло-зеленом платье, чуть ниже колен. Накрахмаленная, улыбчивая. Мы с Беркутовым сразу оценили ее вид. Он даже сказал в шутку, что неплохо было бы с ней замутить. Я всерьез не воспринял. Верочка хоть и красивая, но прежде всего — учительница.
Она поприветствовала нас, выдав точным, мягко-шершавым британским произношением «Good Morning». Потребовала приготовить двойные листочки, раздала задания. Я и забыл, что сегодня контрольная. Неподготовленный, всегда боялся схватить тройку, разочаровав учителей в своих способностях. Вера пожелала удачи и принялась заниматься своими делами — рисовала в блокноте, рассматривала тонкие свои пальцы, изредка лишь поглядывая на нас — неугомонных, обеспокоенных школьников.
Галдели. Шелестели тетрадями, копались в учебниках и словарях. Мне без конца приходили эсэмэски с мольбой о помощи. Я не отвечал. Сам, как индюк, смотрел в листок с заданием и ужасался. Ни черта не мог разобраться в мудреных иностранных конструкциях. Ставил наугад крестики, надеясь на удачу. Нас готовили к ЕГЭ — приучали к тестированию.
Беркутов то и дело отвлекал. Настаивал помочь решить контрольную. Он даже подвинул ко мне свой листок, ссылаясь на то, что в одиночку ему не справиться. Я не взглянул. Беркут, изумленный, спросил — резко очень, по привычке:
— Ты ошалел? Решил быстро!
— Замолчи, Беркут.
— Не понял… — протянул.
— Я сам разобраться не могу в этом чертовом калейдоскопе. А мне «инглиш» сдавать!
Беркутов замолк и от злости сломал карандаш. Графит рассыпался крошкой на свежий нетронутый лист.
Минуты улетали. Я пытался написать эссе о своих любимых англоязычных писателях. Нравились Сэлинджер и Джек Лондон, но выразить мысли на английском не выходило. Бумага неохотно оживала под напором нелепых фраз, создаваемых осторожным касанием ручки. И так хотелось верить, что Верочка пойдет на милость, закроет глаза на мой слабый словарный запас. Милости хотелось как никогда…
Уже минут за десять до конца занятия дверь с силой распахнулось. С журналом в руках, в толстой оправе очков, взъерошенная, как ядерная война, вбежала классная Евгеша. Остановилась, отдышалась, осмотрела всех и каждого. По головам пересчитала.
Я пригнулся на всякий случай. Но Евгеша меня вычислила.
— Вершинин! Встать!
Поднялся. Ладони тряслись — прижал их к парте, облокотившись. Евгеша вытянула шею, подняла подбородок.
— Почему вчера пропустил биологию?
— Мне надо было срочно уйти, Евгения Васильевна.
— Что значит, уйти? Хочу — приду, хочу — уйду? Самовольство?
— Нет же… — пытался я оправдаться, но выходило жалко и убого.
После она подняла Беркута и странным образом нашла взаимосвязь между моим и его прогулом. Беркутов умышленного пропуска не скрывал, довольно и спокойно соглашаясь с доводами класснухи. Но меня не сдал. Сказал, что прогуливал один, что надоела ему дрянная школа и поскорее бы закончилась эта рутина. Лучше уж в армию или на работу. Я готов был боготворить Беркута, а он после, когда уже можно было сесть, сказал: «Должен будешь». Надо было ему все-таки помочь... Затем пришла очередь других несчастных. Канарейкин обвинялся в распитии спиртных напитков на территории школы. Инна Завьялова попалась с пакетиком марихуаны возле ночного клуба. Хрянина вовсе побывала в обезьяннике.У половины не просто хромала, уже без ног почти ползла успеваемость и дисциплина. Я еще красавчиком выглядел на фоне всей этой чарующей шантрапы.
Евгеша так голосила и махала руками, что даже Верочка не выдержала. Испуганная, поднялась. Взволнованно смотрела то на ошалевших и бесстыдных нас, то на Евгешу. Евгеша не смогла больше терпеть. В тот же день ушла на больничный. Повсюду говорили об ее нервном срыве. Евгеша часто страдала срывами, почти каждый год сдавала позиции, отлеживаясь неделями то дома, то в пригородном санатории «Надежда».
В итоге классное руководство перешло к Верочке. Она всячески пыталась отказаться, умоляла директора не втягивать ее в эту вязкую трясину. Ничего не вышло. «Тебе привыкать надо, Вера. Начинай потихоньку», — сказала директриса. И некуда было деться. Бедная Верочка.
Беркут предположил, что больше недели не выдержит. Я ставок не делал. Мне Вера нравилась, и жалко было бы, если бы та сдалась.
Сидели в столовой. Пили чай с хот-догами. Приторные, с привкусом хлора, таяли во рту разрезанные пополам сосиски.
— Слышь, Кир.
— Чего?
— Не понравилось мне твое поведение на контрольной.
— Ладно, извиняй. Я слишком нервничал.
— В следующий раз все выложу. И пусть к чертям катится твоя медаль.
— Говорю же, извини.
Беркут громко хлебнул чай, вытер нос рукавом. Напротив сидела Верочка. Ровная осанка, наклон головы, нога на ногу. Я засмотрелся просто, даже Беркута не услышал. Он ударил меня по плечу.
— Эу, глухарь, твою мать!
Очнулся наконец. Беркут терпеть не мог, когда его не слушали.
— О чем задумался, ботанелло?
— Вера… она такая…
— Верочка? Слышь, костлявый, ну ты даешь! Эта птичка так просто не дастся.
— Тебе бы лишь одно. А я, может, влюбился по-настоящему.
Беркутов почесал подбородок и рассмеялся вдруг. Я было пытался перевести разговор на другую тему, но все впустую. Беркут напомнил, как быстро я сдал позиции вчерашним вечером. Доложили.
— Подумаешь, с кем не бывает.
— О, да! Запомни, дружище, девки любят опытных. Наша Верочка на тебя и глаз не положит. Наивный ты до коликов.
— Иди ты…
— Думаешь, один раз перепихнулся, все можно? Наи-ии-вный, — повторил.
И тут она встала. Поправила прическу, взяла поднос. Шла осторожно, мелкими шагами, цокая каблуками. Со спины выглядела еще прекраснее. Я вытянул шею в надежде уловить самые приятные очертания ее фигуры.
Но тут Верочка споткнулась, поднос выпорхнул из рук. А дальше — грохот посуды, визг.
Я бросился на помощь. Помог Вере подняться. Та покраснела, отвела взгляд. Заведующая столовой хотела раскричаться, но, приметив, что в этот раз виновник торжества — учитель, сдержалась, хотя видно было, как желала сорваться, сказать неприятное. Молча прошла мимо.
— Вера Павловна, вы в порядке?
Она выдала скупое «угу», чуть не плача. «Голова закружилась». Под руку довел ее до скамьи. Верочка прихрамывала, вздыхала. И уже готова была окончательно разреветься, когда заметила сломанный, еле держащийся каблук. «Как же я теперь… туфли, мои любимые, импортные».
Глянула на меня осторожно, украдкой. Я развел руками, не находя слов. Наконец, собрался и выдал:
— Так ведь в мастерской починят. Минутное дело, не переживайте.
Снова затихла, печально рассматривая раненую туфлю. Я обернулся. Беркута уже след простыл. Может, и к лучшему — какая от него польза.
— Давайте я вас до кабинета провожу.
— Да, Кирилл, — согласилась Вера, — мне как раз надо с тобой поговорить.
Я знал, Верочка вспомнит вчерашний вечер. Меня пьяного, разбитого, чужого. Но вышло иначе. Вера предложила дополнительные занятия по иностранному. Мой результат по контрольной вышел ниже среднего. Так она выразилась.
— Ты на журналистику собрался. Английский — обязательный экзамен. Читал же регламент по ЕГЭ?
— Да я знаю, Вера Павловна.
— Почему же тогда не занимаешься?
— Я занимаюсь.
— Надо серьезнее относиться к предмету, Кирилл. Думай о своем будущем. Это сейчас тебе хочется веселья, а потом… поздно будет.
Она все-таки помнила о вчерашнем. Я сделал вид, что задумался, а сам косился на учительницу. Когда носишь очки, это легко удается. Я готов был признаться, что влюбился, что, наверное, понял свое предназначение — спасать и оберегать ее, молодую, волшебную студентку. И сказал бы, клянусь. Но Вера протянула вырванный из блокнота листок с номерами упражнений. Тьма небесная. «Завтра принесешь, я посмотрю. И еще, повтори времена. Устрою тебе тестирование».
Попрощались. На мгновение остался в дверях. Сердце колотилось.
— Ты забыл что-то?
— Да…
Я мог, конечно, спросить. Можно вас любить, Вера? Подумаешь, три года разницы. И вообще, разве имеет возраст значение.
— Отнести ваши туфли в ремонт? От моего дома совсем ничего, в двух шагах.
Вера улыбнулась, потерев краешки губ.
Конечно, на что я надеялся? Где это видано, чтобы рождалась любовь между учеником и учителем…
Дома устроили взбучку. Евгеша все-таки перед уходом позвонила домой, доложила о прогуле. Мать бесилась, отец тоже ругался, уже по-настоящему, опасаясь, что слишком стремительно я начинаю меняться. Я даже не оправдывался, думая, за что, интересно, ругают больше: за побег из дома или пропуски уроков. Отец предупредил: «Еще раз, и я тебя выгоню. На улице жить станешь». Сказал так убедительно, кротким басовитым голосом, что я представил, вдруг на самом деле прогонит. Куда я пойду?
С утра болела голова, пульсировали виски, волна тошноты подкатывала. Провалялся весь вечер на кровати. Калейдоскоп красок, мерцающих огней в глазах. Питаться надо лучше, думал. Хотел сообщить маме, что плохо, таблетку бы достали, обезболивающую, парацетамол, что угодно. Удержался. Подумала бы, что похмелье, опять завелась. А в висках стучало так, что казалось, острой пикой ударяли, желая проткнуть голову в наказание за бредовые в ней мысли, за протест, за новую жизнь.
Вспоминал вчерашний вечер… Жанна… Пьянка… Вера…
Беркут продолжал делать ставки. Волну подхватили остальные ребята. «Неделю», — настаивал Беркут. «Дня три, максимум четыре», — кричала Киса. Я отмалчивался. Казалось, целью стало выжить Веру, будто уйди она, скромная и беззащитная, настанет райская пора.
Я старательно выполнял упражнения, заучивал слова, пересказывал тексты-топики на бестолковые темы, вроде «Моя семья» или «Родной город». Вера меня хвалила, не стеснялась даже говорить, что имею способности к языкам. Я не особо в это верил, но английским занимался. С любовью перекладывал чувства к Верочке на тонкие шершавые страницы словарей.
Однажды она все-таки поинтересовалась, почему я напился тогда. «Что-то произошло?» Сначала отнекивался, вроде просто решил попробовать, каково это ощущать себя пьяным, ступающим по волнам, парящим, невесомым. Веру не так-то просто оказалось обмануть. Сдвинула брови, ждала продолжения. Я бы мог, конечно, рассказать ту историю, но, ей-богу, не хотелось. Сдерживался и сопел.
— Не советовала бы я тебе с Беркутовым дружить.
— Мы просто общаемся как одноклассники. Что тут плохого?
— И давно общаетесь?
Я задумался… с начала года, месяц прошел. Вера продолжила:
— Подумай хорошенько. Ты способный ученик, а Беркутов — оторви да брось. Нет, может, он и хороший друг, но тебе нужна другая атмосфера. Вон Женя Миронов — спокойный, сдержанный, учиться пытается.
Миронов, подумал я. Этот индюк, по-другому его не назовешь, только и стремится обогнать меня в результатах. Вечно интересуется моими оценками, просматривает классный журнал и дико радуется, когда в математике или физике он оказался лучшим. Соперники-друзья — это из области фантастики.
— Я подумаю, Вера Павловна.
— Подумай.
Мы с Верой разбирали времена. Она подготовила специальные карточки, на которых в виде схем изображались правила. Все просто. Я неуверенно сначала пытался заполнять пропуски в предложениях, после с азартом стал наугад расставлять предлоги и формы этого коварного глагола «ту би». Интуиция помогала.
Вера хвалила и пророчила успех.
— Только вот здесь почему забываешь окончание?
— Какое? — внимательно просматривал предложение, не находя помарки.
— Это «презент континиус», значит, нужно «инговое» окончание. Правильно?
— Ну да… а что за «континиус»?
— Как же так, Кирилл? — чуть не взвыла Вера. Кажется, надоедали ей бесконечные объяснения. — Это время, которое употребляется для выражения незавершенного длящегося действия. Действие идет в настоящий момент, но никак не завершится. Понимаешь?
Уставился с серьезной мордой, будто и впрямь понимал. Ничего толком… одни урывки, легкие, неощутимые, пористые представления.
— Ну, Кири-ии-л, — протянула, — действие идет в настоящий момент. Развивается, и завершиться оно не способно.
— Вообще?
— Вообще. Постоянно будет продолжаться.
— Здорово…
И на этот раз я понял. «Континиус» подобен настоящей любви. Так же длится, но не завершается. Вечная любовь. Продолжительная влюбленность. Воссиял, хотел поделиться, но Вера вдруг прижала руки ко рту, рывком схватила сумку и выбежала из кабинета. Неужели я так навредил своим англоязычным атавизмом?
Вернулась минут через десять, вытирая салфеткой рот.
— Извини, Кирилл. Что-то мне нехорошо…
Вера, бледно-желтая, смотрела в одну точку, морщилась.
— Мне тоже.
— Так, не увиливай. Что там у нас? Континиус? Так ты понял теперь?
— Понял-понял.
— Вот и отличненько, — забегала глазами по учебнику, ожила, думая, что бы еще разобрать.
— А вы думаете, любовь вечна?
Вера поправила челку, погладила лоб. Не поняла…
— Ну любовь, она похожа на континиус?
Вера замешкалась. А я… знаете, не удержался. Поймите правильно, можно и годами было скрывать, но тогда легче стало, как признался. Сказал, и будь что будет. Навсегда. Континиус.
— Я люблю вас, Вера.
Вера. Верочка. Вера Павловна.
Как же занервничала она: побагровела, глаза забегали. Скомкала тетрадный лист. Я не сводил с нее глаз. Она же взгляд отводила, смотрела сквозь окно на оживленную сентябрьскую улицу. Красно-желтый листопад, думалось, уносил ее в далекие неизвестные места — куда угодно ей хотелось, лишь бы не сидеть здесь, со мной, в старом школьном кабинете, подбирая слова, пытаясь дать ответ.
— Извини, Кирилл, — сказала она, поднялась решительно и ушла.
Дурак я, наверное, честное слово… Смеяться стал, истерически давился хохотом. Кинулся к доске, огромными буквами написал «Я люблю тебя, Вера!», обсыпал надпись рисованными сердечками и цветами. Пусть все знают!
Тут в кабинете появились семиклассники. По расписанию у них стояла география. Я наскоро стер признание, но один паренек в клетчатой жилетке, должно быть, заметил текст. Стоял в углу, ухмылялся. Я огрызнулся, вроде чего лыбишься, но мальчишка продолжал в своем духе.
Выбежал в коридор. Веры не видно. Одни шумные, суетливо семенящие, довольные переменой школьники. Сел на подоконник, раскрыл учебник английского. Отвлечься. Срочно. Забыть. Континиус поддавался. А вот Вера, скорее всего, подобно кленовому листу, навсегда теперь упорхнула из моего очарованного поля видения. Сварливая уборщица в замызганном синем халате потребовала немедленно слезть с подоконника. Я захлопнул учебник, швырнул его в сумку. Пропадите вы пропадом!
— Я признался ей, Беркут.
— Да ладно, брателло? Серьезно, что ли?
— Угу…
Сидели на стадионе, без интереса наблюдая за тренировкой баскетболистов. Уроки давно закончились, а делать нечего. Разве что домой, но там родители… Замкнутый круг, адовы муки.
— А она че?
— Убежала, прикинь?
— Нормально, — выдавил Беркут. — Ты, главное, не останавливайся. Поломается-поломается и сдастся.
— Хотелось бы.
Беркут выскребал из зубов остатки семечек.
— Да что ты в ней нашел?
— Не знаю. Я же говорил.
— Говорил, но не того ты поля ягодка, Кир. Слабенький ты для Веры. Твой удел пока — Жанна. Ей займись, и хорошо, и дешево. А Вере знаешь, кто нужен? Ей мужик нужен, взрослый и обеспеченный. А ты — сопля.
Еще бы слово, и я бы, я бы… раздавить мне его захотелось. По лицу ударить.
Но то и дело раздавался свисток, реплики Беркутова теряли смысл. Физрук гонял спортсменов как собак, называя игроков «бабенками». Каждый выкрик его, волна звучной трели пулей стреляли в голову. Да что ж это такое. Погода меняется?
Беркут достал пачку «Мальборо». Закурили. От первой же затяжки закружилась картинка, подкатила незваная волна. Бросил сигарету прямо на стадион. Физрук, видимо, заметил, стал горланить, требовал, чтобы я немедленно поднял свою тощую задницу и убрал мусор. Беркут опередил — показал учителю средний палец и прокричал обидное «Сиктэмен Дунгес». Физрук родился наполовину татарином и смысл фразы понял. Да и мне перевод был известен — все стены школьной раздевалки красовались подобными словечками.
— Погнали отсюда.
Скорым шагом унеслись в сторону школьного парка, а там вовсе скрылись. Я задумался, может, от школы, от всех учителей, даже от неудачников-баскетболистов, вечно проигрывающих, меня тошнит. Осекся. Вера ведь тоже преподает… Или красота настолько приторна, что удержаться нелегко.
Во вторник первым уроком у нас шел классный час. Верочка опоздала. Класс гудел, грохотал канонадой возгласов и криков. Я сидел на последней парте, с нежеланием отвечая на вопросы Беркута. Он с издевкой спрашивал, как мои дела в любовных похождениях, целовался ли я уже с Верой, ощутил ли вкус английского языка. Признаюсь, он изрядно начинал меня раздражать.
Наконец вошла Вера. Класс не прореагировал на ее появление. Наскоро добралась она до рабочего стола, выложила стопку тетрадей, достала ежедневник. Нас ожидало чудесное объявление, перевернувшее с ног на голову весь застоявшийся школьно-бытийный порядок. В пятницу администрация школы решила организовать дискотеку для учащихся старшего звена, так называемый осенний бал. Вход свободный.
Ребята оживились, позабыли даже о насущных проблемах, приутихли. Правда, спустя мгновение посыпались один за другим вопросы, полные восторга. «А какая музыка будет? Нам, пожалуйста, Леди Гагу, ну или Драмчик пожестче. Пиво можно приносить? Вер Палн, вы тоже придете?
Верочка заткнула уши. Потерянная с утра, нервозная, непохожая на себя.
— Так, ребята!
Вышла на середину, чтобы каждый ее увидел.
Хрупкая, тоненькая, холмистая. Бедная моя Вера.
— Вы должны понимать, что осенний бал не ваша клубная тусовка. В принципе, и не моя тоже. Я ведь ненамного старше вас, — тут она задержала на мне взгляд… продолжила, — поэтому все будет происходить в строгих рамках. По крайней мере, я очень хочу в это верить. Никакого алкоголя. Никаких сигарет.
— Как же так? — выкрикнул Беркутов.
— Беркутов, желательно, чтобы ты вообще не появлялся. Меньше беспокойств.
— Желательно вам… — недовольно ответил, прошептав: «Дура малолетняя».
Я не выдержал и ударил его в бок.
— Перестань ее так называть.
Беркутов ответил взаимным ударом. Я еле на стуле удержался.
— Тоже мне, влюбленный романтик.
— Да пошел ты.
Мы не разговаривали до самого звонка. И как только Верочка разрешила идти, Беркутов сказал:
— Сегодня после уроков в нашем парке. Если не боишься, конечно.
Я ответил добром. Выхода нет.
Парк прилегал к школе. Учеников постоянно заставляли убираться в нем: выгребать мусор из кустарников рябины-черноплодки, сажать деревья, убирать листву. Настоящая лесополоса. В парке вечерами собиралась молодежь. Играли на гитарах под пивко, познавали все прелести ранней половой жизни.
Беркут поджидал меня возле огромного дуба, который ученики в шутку называли Иванычем, в честь физрука, такого же громоздкого и бесформенного. Рядом крутились Сандаль с Вектором. Заметив меня, бросили сигареты, переглянулись.
— Здорово, ребята.
Уплотнялось небо, собирались тучи. Покрапывало.
— Слушай внимательно, — сказал Беркут, — я долго объяснять не буду. Говорю один раз, а дальше сам решай.
— Не тяни уже.
— Я тебя предупреждал, Кир, что не терплю хамства? Предупреждал. Вроде мы подружились, ты нормальным оказался пацаном. С какого перепуга ты кудахчешь?
— Не понял.
— Если я позволяю себе говорить что-то, я за слова несу ответственность. Как настоящий мужик. А вот ты… — задумался Беркут, — в этом я уже не уверен.
— Беркут, говори по существу.
— Как скажешь, дружище. Судя по всему, ты влюбился в Верочку, но ведешь себя как тряпка. По-моему, ты пустослов. Не верю я тебе. И никто не верит. Докажи сначала, а потом рыпайся и на подвиги решайся. Запомни, я и друзей убрать могу, если те начинают наглеть.
— Не буду я ничего доказывать. Что ты о себе возомнил?
— Послушай меня. Еще никто не смел затыкать мне рот. Ты, кажется, не понимаешь, на кого катишь колесо.
— Все, Беркут, отвяжись.
— Я тот, кто может довести любого учителя до потери пульса, — продолжал он. — Поверь, сделать это с Верой проще простого. Сам знаешь, как мы любим молодых преподавателей. Но ты мой друг, Кирилл. Пока еще друг. И если хочешь, чтобы Вера твоя нормально отработала положенный срок, докажи, что любишь. Разве я трону девушку своего друга?
— Если на то пошло, иди к черту, Беркут.
— Вот оно подтверждение, ребята. Разве так любят?
Сандаль с Вектором фальшиво рассмеялись.
— Пошли вы.
Беркут кинул мне под ноги пачку презервативов.
— На вот, а то, не дай бог, папашей станешь.
Я уходил и слышал вслед хохот. Как же хотелось отомстить этим гадким упырям.
Добрался до остановки, промочив ноги. Дождь разошелся, заблестели в лужах пузыри. Автобус, как назло, не появлялся. Пропади все пропадом.
Задумчиво провожал взглядом уже успевшие родиться ветвистые ручейки. Уносились в неизвестность, журчали меланхоличным лирическим аккордом. Под природный этот напев хотелось заснуть. Слишком насыщенной становилась моя жизнь, и следовало привыкать как можно скорей к неожиданным ее поворотам. Резкие, неожиданные повороты. Как по маслу.
В автобусе я встретил Веру. Она сидела спиной и сначала не замечала меня. Смотрела в окно, по внешней стороне которого скатывались нити капель. Задумчивая, неземная… Я подсел рядом, поздоровался.
— Ой, привет, Кирилл.
Огромные, теплые, манящие глаза отчего-то пятнились потеками туши. Что-то случилось, должно быть… Но Вера, словно прочитав мысли, пояснила: «Дождь такой, весь макияж насмарку». Попыталась улыбнуться — толком не вышло. Все-таки дело не в дожде…
Ехали молча. Изредка лишь роняли фразы о погоде, о кондукторе, о старом забытом городе. Хмурые многоэтажки, панельные дома, развалины и трущобы, редкие прохожие, канализационные люки, грузовики груженые…
— Вам нравится у нас, Вера Павловна?
— В смысле, в школе или вообще?
— Вообще.
Вера ведь была приезжей. Училась она и жила в областном центре, а сюда отправили практиковаться — с целью поднятия провинции, наверное.
— Как сказать… пока не определилась. В принципе, ничего. Разве только одиноко, скучно. Может, я не привыкла… не знаю. — А тебе?
— Нет, — заявил я категорично, сказав, что мечтаю свалить в Петербург.
— Это хорошо, в Питере я бывала. Правда, пасмурно и мокро там.
Непогода разрасталась и в нашем убогом городишке. Автобус тарахтел, медленно плелся, то и дело останавливался. Если бы не Вера, пожалел бы уже, что не пошел пешком. Лучше промокнуть, ей-богу. А так… сидели рядом, и чувствовалась между нами какая-то связь, еще не осознанная, призрачная, но густая, а потому — тесная, потому — вечная.
Сошли вместе. Верочка снимала неподалеку квартиру, а мне следовало забежать в книжный, купить примерные задания единого экзамена.
Прощались. Надо было идти, развернуться и топать к магазину, но я стоял вкопанным намертво столбом, не мог сдвинуться, хоть убей. И, смирившись с подходящей разлукой, осознав, что пора, нелепо стоять так — без слов, одурманенным, отрешенным, вместо избитого «до свидания», что есть силы, не удержавшись, чихнул.
— Будь здоров.
— Спасибо.
— Заболел?
— Угу, — пробурчал я недовольно. Только простуды сейчас не хватало.
Верочка прикоснулась к моему лбу. Шелковая, воздушная ладонь.
— Да ты огненный. Беги скорее домой. Может, проводить тебя?
— Нет, вы что? Я как-нибудь сам…
Поплелся в сторону остановки. Щипало в глазах, нос влажнился.
Ни маршрутки, ни автобуса. Мертвая зона. Ливень огревал холодом. Промокший, сидел и через силу, справляясь с тошнотой, пускал дым из умирающей сигареты. Дым клубился, и, честное слово, в спиралях его намечались образы Веры. Я не сходил с ума, просто все шло своим чередом.
Снова появилась она. Оглядевшись, не виден ли автобус, взяла меня за руку. «Пошли, Кирилл». Я повиновался. Ступал, не понимая, куда идем, зачем, что происходит вообще. И шаг за шагом, по лужам, по грязи, я понимал, что есть — я; есть — Вера; есть наши руки. Рука в руке. И только мы. И ничего кроме.
Вера привела в свою крохотную квартирку. Достаточно уютная, чисто-та, половики в форме кошки. Достала из шкафа подушку, разобрала диван.
— Ложись.
Принесла градусник. Померили. Тридцать восемь.
— Мать родная, да у тебя воспаление, — потрогала мою шею, — лимфоузлы. Слушай, надо врача вызывать.
— Не надо, Вера Павловна, пожалуйста. Ну какой врач, чем он поможет?
— И правда… — согласилась Верочка.
Дремал. Калейдоскоп красок, мелодия морская, голоса.
Вера принесла чай с медом, варенье. Пил осторожно. Кипяток обжигал, мед связывал. «Пей, Кирилл. Иначе заставлю». Слушался. Куда мне было деваться.
Верочка пила за компанию. И морщилась тоже от меда. А когда, словно сговорившись, одним глотком опустошили мы содержимое чашек, Вера засмеялась так звонко, от радости, что смогли — справились с этим народным лекарственным средством. Я тоже подхватил смех. Словно дети, беззаботно проводящие время, улетали мы в заблудившийся мир простоты и легкости.
— Вера… то есть Вера Павловна, — оговорился, — спасибо, правда легче стало.
Она снова потрогала лоб.
— Все равно у тебя жар, Кирилл. Где ж ты так простудился?
— Да кто его знает. В школе ведь полно больных, и на голову, и просто.
— Это я уже поняла.
Поднялся с дивана. Пропотевший, влюбленный, больной. Все думал, у Веры, наверное, много дел. А тут я, свалившийся на голову ученик.
— Я, это… пойду. Не буду мешать вам. Спасибо еще раз.
Вера слушала, задумавшись.
— Подожди, я не могу тебя отпустить
— Мне хорошо, честное слово.
— А может, английским позанимаемся? Ты выполнил задания?
Английский. Боже мой, ну конечно!
— Выполнил. Вам показать?
— Давай.
Переместились за письменный стол. Стопка тетрадей, книжек гора. Вера проверяла мою работу, вынося на поля то одобрительные красные плюсы, то нежданные галочки с зигзагами, что значило «обратить внимание», «повторить». Следил за ее бегающими глазами, за губами, к которым прикасался колпачок ручки.
Повторяли времена. Казалось, заучил все формы назубок, но Верочка то и дело поправляла, находила ошибки. Я не обижался, даже нравилось без конца слушать ее тонкий, но нравоучительный голосок.
Дошли до континиуса. Без труда добавлял я к глаголам нужное окончание. Вера довольно кивала, радовалась прогрессу. Континиус давался проще простого. Любовь — длящееся чувство. И тут я вспомнил строчки из песни группы «Битлз».
…All my loving I will send to you.
All my loving, darling I’ll be true.
Пел я изрядно плохо, фальшивил, терял тональность. А Вере нравилось. Она подпевала, нащелкивала пальцами.
— Отличная песня! Только здесь loving не глагол, а причастие. Но все равно молодец, что вспомнил. Хороший пример.
— А как перевести это причастие?
— Ну как, Кирилл… Ты сам разве не знаешь? Словарный запас-то у тебя неплохой в общем и целом, грамматику только забыл. Можно перевести как нежный или любящий.
Точно, мог бы и сам догадаться.
— Значит, песня и впрямь подходящая.
— Что ты имеешь в виду? — посмотрела на меня и поняла.
Мог бы и не рассказывать я дальше… Не знаю, интересна ли кому любовь сейчас. Иногда кажется, ей давно насытились. Перелюбили, пережили, забыли. Но я расскажу. Может, именно вы любите или когда-то любили так, как я, — внезапно, неумело, бесстыдно. Она сказала: «Нет, Кирилл. Нам нельзя…»
А я настолько близок был, что закрутились мысли и прошло стеснение. Блаженно, осторожно прикоснулись губами, сплелись единой связью. И понеслась по просторам русская благодать.
— Теперь и я простужусь…
— Простите…
— Да ладно, чего там.
Очарованный, вдохновленный — тем же вечером я снова утопал в беспробудных потемках осеннего авитаминоза. Температура зашкаливала, подобно моей влюбленности, слава Богу, взаимной, полной надежд и несправедливых лишений.
Провалялся до четверга. Только вечером стало легче. Мама не отходила, мерила температуру, грела противное молоко. Она простила и сама уже каялась, что затеяла пусть и оправданные, но жестокие воспитательные меры. А я лишь вспоминал о Вере. Еще один поцелуй, думал, и болезнь окончательно бы испарилась. Кто бы подумать мог, что поцелуй иногда приятнее любого секса. Образ Жанны невольно рассеивался, покрывал память мутной дымкой, полной стыда.
…Как там Вера среди беснующихся отморозков? Держится ли еще?..
Дурак, надо было взять номер телефона.
Оклемавшийся, вставший более или менее на ноги, пришел к ней вечером. Открыла сразу, будто ждала меня — влюбленного, накрытого волной предвкушения. Показалось ли, глаза у Веры — опухшие. «Плакала? Случилось что?» — «Ничего. Все нормально»
Целовались жадно, по-родному, отчаянно.
Вера рассказала, что в школе спокойно, правда, Беркутов устраивает беспорядки на уроках. То и дело выкрикивает несуразицу, подбадривает окружающих. Я пообещал, что разберусь с ним, но Вера остановила: «Не вздумай, Беркутов ненормальный. Не хватало тебе проблем из-за меня».
Вера не понимала, наверное, что ее проблемы становились моими. Банальная философия любви.
— Завтра же этот бал, школьная вечеринка. Помнишь?
— А то. Будет весело, я чувствую.
— Ты пойдешь?
— Не оставлю же я тебя одну.
Вера то и дело пропадала. Бегала в туалет и как-то взволнованно, извиняясь словно, кивала, разводила руками. В разговорах тоже исчезала, о своем думала. Я не стал досаждать вопросами.
Гуляли по вечернему двору. Небо старело, но все равно еще давилось светом.
В сотый раз отдались поцелуям. Стояли у всех на виду, без стеснений. Иллюзорным казался мир, и по-настоящему в нем жила одна любовь.
У кафетерия, будь он неладен, встретили Беркута. Он язвительно поздоровался, остановился. Но мы, не замечая, прошли. Вера вовсе отвела взгляд.
— Что теперь будет? Он все знает.
— Успокойся. Я с ним поговорю.
Прижались друг к другу. Так тепло стало, что я на мгновение подумал — вдруг опять температура.
Пятничную вечеринку проводили в актовом зале. Пришли, казалось, абсолютно все десятые и одиннадцатые классы. Пытались прорваться и девятиклассники, но физрук Иваныч, стоявший у входа, проводил независимый фэйс-контроль. И даже предложения в форме бутыля водки его не сломили. Нерушимой крепостью стоял, держался, бедный, провожая взглядом размалеванных девочек.
Юбки, как на подбор, чуть ниже запредельного, раскрашенные лица, щеки красные. Распущенные волосы. Распущенные нравы. Я нескромно осматривал одноклассниц, а те хихикали, нет, грязно посмеивались.
Вдруг почувствовал хлопок по плечу. Расправив руки-крылья, прилетел Беркутов.
— О, какие люди! — заголосил. От него уже разило алкоголем. Невменяемый, готов он был заклевать любого.
— Здорово, Беркут.
— Ну, привет, романтик. Как она?
— Нормально все, — я развернулся, хотел уйти.
— Кир, стопэ, куда ты.
Беркут опередил, преградив дорогу.
— Ты обиделся что ли? Да ладно тебе, забыли. Окей?
— Окей! — ответил я.
— Я тебе серьезно, давай забудем. Ну погорячился, скучно было.
— Беркут, я тоже шутить не собираюсь. Только оставь меня и, главное, Веру, в покое. Иначе я за себя не отвечаю.
— Ладно, договорились. — Он в очередной раз похлопал меня по плечу, выражая знаки признательности и дружбы.
Тьфу, блин. Провалиться бы.
Музыка орала. Колонки бабахали, отдавая по мозгам. Танцевали в центре зала. Справа, возле окон, цепочкой держались учителя от математички до директора. Следили за порядком, нервно, один за другим, перебирая руками, выдавливая кривые улыбки, убеждая самих себя, что все закончится хорошо. Подумаешь, осенний бал, не первый же раз...
Я не танцевал. Беркут зазывал меня оттянуться под биты клубной музыки, но какое здесь веселье. Рыскал по залу, пытаясь отыскать Верочку. Ее след простыл.
Приблизился Беркутов.
— Веру ищешь?
Не понравилась мне его интонация, клянусь. Уверен был, что-то недоброе он затеял.
— Где она, Беркут?
— Откуда я знаю?
— Беркутов, я дважды повторять не стану. Говори.
— Ой, мать твою, Ромео разбушевался, — ухмыльнулся, добавив: — Закусывать, друг, надо.
Достал из кармана фляжку, сделал пару глотков.
— Ой, хорошо, — повторял он успевшие надоесть слова наслаждения.
Музыка, наконец, стихла. На сцене появилась Инна Анатольевна, наш организатор и социальный педагог. Ученики ее любили, но не уважали. Та объявила о конкурсе на лучший танец. Смельчаки нашлись сразу. Правда, в основном девчонки.
— А где же наши парни? Ребята, смелее. Выходим-выходим.
Беркутов сказал:
— Пошли, одному че-то палевно.
— Иди давай. Я не хочу танцевать.
— Ну как знаешь, — сказал и помчался побеждать.
Включали медленную музыку. Белый танец никого не впечатлял, только бешеные ритмы будоражили сознание. Тогда и Беркутов, и Киса, и остальные неугомонные весельчаки отдавались ритму, танцевали, не останавливаясь, пока дышали, пока жили, пока можно было танцевать.
Беркут не умел двигаться. Как всегда, выпендривался только, дрыгал ногами.
— А ты чего не пошел? — раздался голос.
Вера… с ней все в порядке. В новом черном платье, аккуратная, свежая — она выделялась среди здешнего затхлого женского сбора.
Я было приблизился к ней, хотел поцеловать. Вера остановила, оглядевшись.
— Кирилл, мы же договаривались, в школе без этого.
— Да, прости.
Развела руками.
— Я тебя искал.
— Пришлось отойти. Срочный звонок.
— Все нормально?
— Да, конечно, — отмахнулась, нервно дернула рукой и зачем-то сказала: — Все нормально будет, не переживай.
Мимо прошла директриса, внимательно обвела нас взглядом. Я кивнул, улыбнувшись. Наверняка она могла бы что-то заподозрить, не будь вокруг полупьяных, раскумаренных учеников. Слава Богу, хоть на что-то пригодились эти придурки.
Конкурс на лучшую пару разгорался. Беркут еще не вылетел.
— А давай тоже станцуем?
— Кирилл, — на выдохе, с заметным отчаяньем, произнесла Вера. — Ну, пожалуйста. Они же догадаются.
Я поник. Рассматривал шнурки на ботинках. Не помешало бы подтянуть узлы, но что толку — стоя не свалишься.
— Пошли вообще отсюда. Пока все увлечены танцами.
Вера ушла первой. Я подождал немного и тоже скрылся.
Под лестницей никого не было. Мы сели прямо на пол. Никакие пыльные своды не могли помешать томительному ожиданию нашего школьного свидания. Правду говорю, в этом уединении, в вынужденных прятках, таилось нечто особенное, словно мы — не мы, а выдуманные герои, плывущие по линии стихийного сюжета.
Я обнял Веру. Сердце ее колотилось.
Целовались.
Смотрели друг другу в глаза. Снова целовались.
И за каждым поцелуем стояло нечто большее — огромная тайна, которая будоражила мозг. Будто преступники, прятались мы, и в этом сентиментальном уединении рождалась новая жизнь.
— Мне кажется, ты встревожена чем-то.
— Тебе кажется.
— Точно?
— Да…
Мы обнимались и целовались. Снова и снова. До бесконечности.
Б е з п о д о з р е н и й.
Вертелась картинка, кружились очертания. Вера съежилась, сощурила глаза. Кажется, что-то болело у нее. Схватилась за живот. А после, когда отпустило, не выдержала. Взяла меня за руки и, задыхаясь от плача, призналась:
— Я беременна, Кирилл. Я не знаю, что делать теперь. Это конец…
Бред какой-то… Не воспринял серьезно, рассмеялся.
Вера плакала. И с каждой порцией капающих слез понятно становилось — не шутит. Тоже стал задыхаться, першило в горле, будто горсть перца сыпанули внутрь.
— Но как же… мы с тобой… ничего не было…
— Кирилл…
Отдышавшись, она рассказала, там, в прежней ее жизни, в родном городе, у нее есть молодой человек. Из одного института. Она — инязычка, он — математик, старше на курс. Высокий, статный, ухоженный. Познакомились на конференции, завертелась симпатия — и по накатанной.
— Мы расстались перед отъездом сюда. Все кончено, я потеряна, Кир.
Зажгло в груди. Стальными ударами застучал маятник. Я ненавидел Веру. И за гранью ненависти, по ту сторону, что называется, понимал одновременно, что люблю. Обида росла, назревала, а вместе с ней пеленой отчаянья покрывалось сознание, прощаясь с рассудком. Навсегда.
Я хотел, жаждал, изнемогал. Ее ребенок должен быть моим. Рьяно кинулся на Веру, завладел ею. Она не сопротивлялась — не до того. Странное дело, все пронеслось молниеносно, быстрее даже, чем с Жанной. Но пик, восторженный, звериный, дерзкий выкрик, он — отличался, скрывая настоящее, беспробудное, затуманенное «даа…».
Продолжить не вышло, запыхался, накрывала усталость.
Вера молчала. Пора уходить… не дай Бог, что.
Решили совсем скрыться. Пробрались к выходу, открыли уже дверь, облившись свежей вечерней волной, как появилась директриса. Она кричала, визжала, голос ее срывался. Никогда ее такой не видел.
— Да вы сами посмотрите, сами.
Она достала телефон, включила видеозапись. На экране, кто бы мог подумать, мелькали мы с Верой, целующиеся, родные. Вчерашний вечер нескончаемо пролетал в кадрах.
— И это видео чуть ли не у каждого! По всей школе теперь разлетится. Да какая там школа, по городу. Гороно, стыд, господи!..
— Нет… — выдала Вера.
— Нет? Да я тебе такое, милочка, устрою. Тебя не то что на работу потом не возьмут, ты у меня не доучишься. Вздумала она совращать малолетних.
— Я не малолетний. Мы ровесники почти.
— Вершинин, я тебя вообще не спрашиваю. Буду разбираться с родителями, чтобы следили лучше. Тоже мне, золотой медалист, распоясался. Я тебе устрою.
— Откуда это у вас?
— От того самого! Какая тебе разница?
— Беркутов, — пробурчал я. Ну конечно.
Рванул в актовый зал. Шнурки развязаны, рубашка расстегнута. Он еще крутился возле девчонок, предлагая им раз в пятисотый, наверное, поржать над картинкой со мной в главной роли.
Заметил, сволочь. Сцепились. Петушиной, взвинченной занялись борьбой, неразборчиво наносили удары. Челюсть, нос, глаз, подбородок… Обоюдная ненависть била вулканом, и, подобно лаве, проступала красно-черная кровяная смесь.
Повалились. Ненавидели. Сражались.
Я уже не чувствовал ног. Видел только бежавшего к нам физрука.
А дальше ничего…
Глухой треск в голове и пружинистая мелодия «Битлз».
— Что будет дальше? — спросила Вера, нарезая колечками огурцы.
Третий день подряд мы скрывались в ее квартире. Решили объявить бойкот недоразвитым существам человеческого рода.
— Посмотрим. Пока они не признают вину, выходить бесполезно.
Я еще страдал головными болями. Беркут здорово угодил мне в черепушку. Виски периодически изнывали, пульсировали. Вера переживала, а я изо всех сил пытался скрыть боль — нельзя ведь ей волноваться, беременна.
Хотя, по правде говоря, шифроваться казалось бессмысленным. Непонятно, от чего уж, от драки ли, затянувшейся простуды, все внутри давило, сжимало тисками, желудок стонал, отказываясь то и дело от пищи. «Врача бы», — думал, но, вызвав его, проиграл бы. Только я. И только Вера.
Закон.
Да и как иначе… После драки с Беркутом и вообще всей этой истории с записью началась самая настоящая движуха. В субботу я уже стоял в кабинете директора. Рядом — Вера. Напротив — родители. Бессмысленный, вынужденный, пустой разговор.
Сначала пытался идти напролом, отстаивать права, доказывать, что пределы разумного не нарушены. Объясните нам, товарищи родители и учителя, что плохого в настоящей любви. Но куда там. Директриса крыла Веру последними словами, мама стыдливо прятала глаза, будто она — виновница. Отец сам косился на Веру, не скрывая восторженной улыбки. И как только я встречался с ним взглядом, надеясь на поддержку — ну хоть ты меня поддержи, папа, — он вмиг прятался под маской серьезности и враждебного настроя.
Вера не объяснялась. Стыдливо клонила голову, вырисовывала ногами невидимые кружки. Набравшись смелости, она попросила только не сообщать в институт о случившемся и дать возможность закончить практику. Директриса нервозно хлопнула тетрадью по столу и сквозь зубы выдала: «За свой тридцатилетний стаж — ты моя единственная находка. Поверь, отыграюсь по полной».
В конце концов, терпение кончилось. Переглянулись с Верой, заручившись единой мыслью, взялись за руки и, не выслушав до конца бесконечные нотации, двинулись прочь. На-до-е-ло!
Прятались…
Она потихоньку свыкалась с мыслью, что ждет ребенка. «Поженимся и будем воспитывать», — заявлял. Мне и впрямь безумно хотелось жить с Верой, вот так вот, как сейчас, вдвоем, и никого больше, кроме ребенка… пусть будет ребенок. Вера понимала — не выйдет моя затея.
— Деньги понадобятся, — говорила.
— Заработаем.
Говорил и сам не догадывался, как заработаем, где… Сколько вообще нужно денег.
— Ты еще мальчишка, а хочешь отцом стать.
— Я повзрослел с тобой. По-настоящему, хоть тресни, я вырос.
— Да… может быть. По крайней мере, сейчас ты знаешь английские времена. Рост определенно чувствуется.
Верочка… Она пыталась еще шутить, но так скоро, так неожиданно уходило ее настроение. Она сказала как-то, может, аборт сделать? Срок небольшой, наверняка операция пройдет успешно. Тогда я взбесился до судорог. Накричал, швырнул чашкой в стену. Больше подобных разговоров не заводилось. Но я знал, Вера все еще в раздумьях.
Бедная глупая Вера.
Однажды ей стало по-настоящему плохо. Судорогой свело живот, ноги подкосились. Я нарушил установку и вызвал «скорую». Врач провел осмотр, вколол обезболивающее и потребовал встать на учет в женскую консультацию. Вера кивнула, пообещав. Уходя, врач осмотрел меня, как-то скованно произнеся:
— Натворил дел, выкручивайся. Но ее с ребенком сохрани.
Да и без вас, доктор, знаю. Не шли бы вы…
Еще через пару дней нам оказалось нечего есть. Кое-как перебивались с яичницы на макароны. Телефон мой постоянно разрывался — звонила мама, отправляла эсэмэски, просила вернуться. «Нельзя же так, ей-богу!» Но я твердо уже решил идти по намеченному пути. Надо было достать продукты. Вере требовались витамины.
Снова пришлось нарушить обещание, я покинул квартиру.
Денег нет. Ничего нет. Одна цель — еда.
Кто бы мог подумать, что я буду сражаться за еду, рваться и биться за пропитание. Будто живем в каменном веке… Да лучше бы там жили. Может, приняли бы нашу любовь. А здесь что… демократия…
Крутился возле магазина. Продрог как собака.
И что толку, не воровать же идти. Заработать? Как?
Черт, я действительно еще мальчишка.
Решил покурить, надоело, как собачонка, вилять хвостом возле выходящих покупателей, с огромными, туго набитыми желтыми шелестящими пакетами-маечками. В сквере напротив магазина плюхнулся на скамейку, задымил последней сигаретой. Дым приятно согревал, одаривая мнимой надеждой.
Раздался кашель. Я обернулся резко — Беркут. В фирменной своей мятой вечно куртке с двумя полосками возле плеч, с капюшоном на голове, присел рядом, протянул руку. Клянусь, даже отношения выяснять не хотелось. Голод сковывал все желание воевать.
Беркут тяжело дышал, без конца кашлял и сопливился. Сидели и молчали, как два уставших солдата после боя. Я предложил ему остаток сигареты. Отказался. Понять не мог, откуда взялось такое молчание. Беркутов ведь постоянно голосил, по делу и без дела. Наконец его прорвало.
— Жанка умерла. Все кончено.
Грустно, когда уходят люди, но я Жанну почти не знал. Жалко, молодая…
— А что случилось?
Беркут снова затих. Но через мгновение рывком схватил меня за воротник, затряс, крича хриплым, сорвавшимся голосом: «ВИЧ! У НЕЕ БЫЛ ВИЧ! МЫ ТОЖЕ СДОХНЕМ, КИР! ТОЖЕ!»
Огрело ледяным ударом, сбилось дыхание. Хотелось раствориться, исчезнуть, пропасть. Прочь, куда угодно, подальше бы из этого захудалого, подлого мира.
— Она сама рассказала, представляешь, сама. Я пришел к ней на днях, а она с наркотой, лежит уже, неживая почти, и говорит, что ВИЧ, что плевать она хотела и на меня, и на тебя, и на всех, кто с ней кувыркался.
— Нет, Беркут. Заткнись! Это развод.
— Кир, замолчи. Не знаю, как тебе, но мне уже с неделю херово. Температура и все такое. Я все форумы в Интернете пролазил, такие же симптомы. Правда, иногда можно ошибаться. Что делать, Кир? Ты понимаешь, это окончательный звездец?
Все рушилось, неслось и уплывало. Те же симпотомы, лимфоузлы на шее, тошнота.
— Киса теперь тоже заразится.
Как же так… значит, и Вера? Нет…
Нет! Нет! Нет!
Я пытался расстаться с мыслями, с нахлынувшей, холодной как смерть, новостью. И мурашки неслись по коже, холодом жгли промерзшие вечерней прохладой руки.
— Нам провериться надо. Пойдем завтра!
— Я не могу, у меня Вера…
— Кир, ты придурок? Здесь жизнь! — твоя! — решается!
— Нам жрать нечего, — проревел я.
Беркут достал свежую пятисотку. Ни за что бы не взял, но Вера… витамины… ребенок. Успокаивал себя. Вынужденная необходимость, черт возьми.
Верочка удивилась, как мне удалось найти еду. Накинулись на консервы с колбасой, запивала соком. На сытый желудок снова хотелось жить, любить хотелось.
Но ничем таким больше мы не занимались.
Картинка казалась нереальной — стены, обои в полоску, потолок с дешевой, висящей на крючке люстрой. Все казалось неживым, выдуманным, нарисованным неумелой детской рукой.
А когда-то и я был таким находчивым и мечтательным. Жил себе, учился музыке, рисовал в местной школе искусств натюрморты и далекие пейзажи, не догадываясь, что ничего в действительности не существует. Даже меня — нет и никогда не было. А вся моя история, мое тело, шальные мысли, родившиеся, может, не так давно, — одна лишь выдумка невиданного творца, бесхитростно разводящего краски на старой деревянной палитре, бросающего их так же неразборчиво, не раздумывая, на вырванный альбомный лист чьей-то поганой жизни.
И это была моя жизнь. Неудавшаяся, скромная, угасшая, как огонек бедного светлячка, на которого наступил старый коренастый мужичонка.
Господи, кто ты? Будь же мужчиной! Не делай меня слабым. Мужчиной же надо было стать — мне. Сражаться, бороться и побеждать.
Я мучился… Думал, рассказать ли Вере. Надо ли? Зачем? Решил молчать… Ничего не поможет. Не дай Бог, Вера заразилась.
Ближе к ночи стало дурно. Тошнило, кружилась голова, ныли суставы. В который раз сбивала с ног температура, крадущаяся без устали к сорока, а вслед — невыносимые ужасы больного сознания. Одурманенный, валялся, кряхтел, моля о помощи — не Всевышнего, не Веру, не Беркута… самого себя, прежнего, которым, быть может, не стану уже никогда.
Вера не отходила. Увлажняла повязку, прикладывала ко лбу.
«Потерпи, родной мой, все будет хорошо».
Проклинал и себя. Надо бороться, а тут…
грустная…
невыносимая…
история…
Прости меня, Вера, пришлось сдаться. Я проиграл в битве с несправедливостью.
…Казалось, что-то щелкнуло, разбилось вдребезги, вырвало, стошнило. Я ничего не мог вспомнить. И Веру больше не встречал.
Сейчас май. Неторопливая жаркая безмятежность. Я лежу на койке в специализированном питерском профилактории для ВИЧ-инфицированных. Напротив меня — Беркут. Исхудавший, костлявый, чужой. Мы все-таки заразились.
Сдали анализы, результат оказался положительным. Вот ведь как… Иногда положительное вовсе не положительное. Так что в последнее время во всем хорошем я неосознанно как-то ищу подвох. Вчера раздавали конфеты, в честь Дня победы, — две «Ромашки», я к ним даже не притронулся. Мало ли чего внутри…
Поначалу мы с Беркутовым шифровались. Жили как обычно, ходили в школу и отчего-то готовились к занятиям, отвечали. Я не знаю, пригодятся ли мне в будущем эти школьные знания, но жизнь длинная и непредсказуемая.
Мама плачет до сих пор. Я не смог ей лично рассказать, что заражен. Написал письмо, бросил и убежал. А сам ночевал у Сандаля. Сандаль делает вид, что все как прежде, хотя сам, видно, сторонится. Я его не осуждаю. Он — молодец, с проститутками не спит.
В школе все по-прежнему… Учителя идут на уступки, правда, директриса со мной не здоровается. Смотрит в глаза, но проходит мимо. Серьезная женщина. Киса вот только исчезла. Угнала автостопом, и сейчас ее фотографии даже в программе «Жди меня» крутят. Беркутов почти не переживал… проблемы поважнее.
Однажды он рассказал, что в Питере открылся санаторий для зараженных ВИЧ. Финансирование идет от государства, как ни странно, хорошая затея. Отправили, не раздумывая, документы, справки приложили. И вот мы здесь.
Жить тут до середины июня. Полтора месяца существования в среде нам подобных. В соседних палатах тоже обитают зараженные. Почти всем около тридцати. Мы с Беркутом самые младшие и немного гордимся этим ранним непредвиденным концом.
Признаться, я окончательно подружился с Беркутом. Он и впрямь оказался настоящим. Сейчас подбадривает меня, говорит, что в молодом возрасте редко случается страшное. Я киваю, делаю вид, что верю, и забываюсь на минуту-другую, утопая в весеннем пейзаже северной столицы.
Мы выкарабкаемся. Обязательно. Как иначе.
В лечебнице спокойно, по-мертвому тихо, отчего порой как-то неприятно. Запах смерти чувствуешь. А вообще — хорошо. За нами присматривают пять санитаров. Они периодически сменяют друг друга, так как контроль круглосуточный. Нам с Беркутом больше всего нравится Анна Сановна — старенькая, почти слепая медсестра. Она постоянно цокает каблуками и рассказывает истории своей молодости. Если верить, родилась она в Африке, в Сенегале. Рассказывает, что хорошо там, в Африке, крокодилов только тьма.
Беркутов ухохатывается над Анной Сановной. Вечерами в ее дежурство мы пьем чай с пустышками. К сладкому не советуют прибегать. Главврач приехал недавно с какой-то международной конференции и рассказал, что таким, как мы, сладкое вредит.
Мы держим дисциплину. Хотя иногда надоедает. Тогда Беркутов открывает окно, и по пожарной лестнице мы спускаемся в ночные просторы. Цикады стрекочут, звездопад искрится. Украдкой выкуриваем по одной сигарете и болтаем о том о сем. Сигареты у нас на счету. Местный дефицит.
Время здесь течет медленно. Особенно когда Беркутов «улетает». Знаете, Беркутову часто становится плохо, ему вкалывают какие-то лекарства, и он впадает в спячку. Бывает, что-то бормочет во сне, я пытаюсь разобрать. Говорит о школе, об экзаменах, о Жанне… Чувствует себя виноватым. Говорит, не надо было идти тогда к этой чертовой шалаве. Глупо винить его. Я не сержусь.
А вообще, с ВИЧ, говорят, долго живут. Надо разве что периодически обследоваться. Лет десять можно продержаться свободно. Профилакторий наш один из первых в стране для инфицированных. Мне кажется, если время от времени здесь лечиться, все нормально будет. Хотя бы на те же десять лет.
Помимо процедур, специально для меня и Беркута, еще и учебные занятия проводят. Учителя приезжают, у нас даже физкультура есть. Бегаем вокруг больницы, наклоны с приседаниями делаем.
Английский нам преподает серьезный мужик. Он несколько лет жил в Америке, рассказывает кучу интересного. Мне особо нравятся истории про тупые американские законы. Я даже захотел поступать на юридический. Но, наверное, не стану. А экзамены все равно сдавать нужно... Английский уже в конце месяца. ЕГЭ проведут прямо в лечебнице, в центральном холле. Я сейчас усиленно готовлюсь. Повторяю формы глаголов. Кажется, хорошо удается.
Англичанин говорит — в США тоже полно инфицированных, и просит не переживать особо, что так произошло. Называет нас счастливчиками, вроде не каждому дано испытать подобную участь, и шутит — в следующей жизни мы определенно станем миллиардерами, инвестируем капитал в науку или сами откроем вакцину от ВИЧ. Смеемся. Что еще остается делать. Вообще же, не счастливчики мы, а ЛЖВ — люди, живущие с ВИЧ. Я перевожу аббревиатуру иначе. «Любить. Жить. Верить».
Вера…
Я не видел ее больше. Только и помню, как ударило, а дальше пустота… Очнулся уже дома, родители не говорили о Вере. А ведь — она, должно быть, вызвала «скорую», спасла меня, черт бы всех побрал.
Я пытался Веру найти. Дверь не открывала, телефон спал.
Сандаль видел ее в последний раз на вокзале. Она передавала мне привет, плакала и говорила, что я обязательно выкручусь. Не знаю, что с ней. Может, к лучшему, что уехала. Что делать в нашей дыре, тем более со мной — пропащим. Наверное, скоро уже родит…
Главное, чтобы зараза ей не передалась. Разве я знал в тот вечер, под школьной лестницей, что уже — обречен. Прости меня, Вера… Где ты, что с тобой… Жива ли…
Ну, вот и все, наверное. Мне рассказать больше нечего. Я вообще не знаю, зачем начал эту историю. Так бывает, что хочется рассказать что-то важное, а как расскажешь, понимаешь — не так это и важно. А если и важно, то только для тебя.
Так что прощайте и не думайте, будто я другой. Мы с Беркутовым вылечимся. Вот увидите…
..................
Допишу все-таки.
Мне сегодня письмо пришло. Вера пишет. Откуда только адрес достала? Я не все буду рассказывать. Самое главное…
Помирилась она со своим математиком, собирается рожать. Будет мальчик, обещает назвать Кириллом. Мне, честно говоря, все равно — Кириллом или Женей, хоть Аркадием. Одно важно — Вера живет и ни слова не упоминает о ВИЧ. Надеюсь, и впрямь не заразилась. Она бы написала, я думаю.
Хотя кто ее знает. Может, обо мне так беспокоится. Не хочет расстраивать.
А даже если и больна… подумаешь…
И за меня не стоит волноваться. Я как-то уже смирился. Ведь что такое жизнь. Разве коротка она?
Когда очень хочется жить, добавишь к ней короткое гнусавое «инг», и будет длиться вечно…
Другие произведения:
Рассказ «Не бывает двух Богов»
Притча «Мистическая астронавтика»
Серия коротких рассказов «Улица Победы»:
«Улица Победы». Рассказы. «Шипучки»
«Улица Победы». Рассказы. «Бука»
«Улица Победы». Рассказы. «Голиаф»
«Улица Победы». Рассказы. «Письмо из Америки»
«Улица Победы». Рассказы. «Пришелец»
«Улица Победы». Рассказы. «Туалетный призрак»
«Улица Победы». Рассказы. «Папа всё-таки ошибся»
«Улица Победы». Рассказы. «Улица Победы»
