ПензаТренд

KON

КУЛЬТУРА ПЕНЗЫ

I Музыкально-поэтический фестиваль

Вечер Алексея Александрова

Вечер "На Энцелад!"

 Встреча "Время верлибра"

Творческий вечер Марии Сакович

Вечер "В начале было слово"

Встреча "Абсурд. Логика алогизма"

Вера Дорошина "Слова на ветру"

СПОРТ ПЕНЗЫ

РЕКЛАМА

Лествица. Часть I. Ступени перстные. Стихотворения

На труд по созданию этой книги получено церковное благословление. В ней содержатся новые  и избранные стихотворения.

Художник Александр Киреев     © Л. И. Терёхина (Дорошина), 2010

 

Стихи, как предчувствие, очень часто дают информацию о том, что случилось, что будет. Откуда они приносят эти знания? Но знают они всё и заранее. Поэт же «шифрует» эти знания, что-то прячет за словами. Кому дано – тот  поймёт все порывы его души и зачем он не пишет «в лоб».

Может, просто бережёт близких, поскольку беречь себя ему не дано.

 

«Персть во гробе не поёт,

прегрешений не избавляет».

По  3-й кафисме, Трисвятое

 

Часть I

СТУПЕНИ ПЕРСТНЫЕ

 

ТРИ ЖЕНЩИНЫ

 

Вот – женщина, которая поёт.
А эта ставит на белье заплаты.
А третья – ходит с видом виноватым
и странные вопросы задаёт:
– А может быть, на свете счастья нет?
– А может быть, война начнётся скоро?
Та – передёрнет плечиком в ответ.
Другая – молча поглядит с укором.
Так, коротая дни в подобных разговорах,
три женщины соседствуют во мне.
Но только день скукожится в окне,
прильнув к стеклу воробышком весенним,
как две из них моею станут тенью
на побелённой кухонной стене.
И лишь одной дано искать ответ
на все дневные странные вопросы.
На все дневные страшные вопросы.

А может быть, на них ответа нет?

 

 

ПАМЯТЬ

 

Я выросла на русской печке
и с материнским молоком
всосала тайну русской речи –
владею русским языком!
Болею – русским языком,
немею – русским языком…
Но это стало так потом,
а что осталось там, в начале,
когда под страхом и хлыстом
по-русски женщины молчали?
Лишь солнце таяло в пыли,
лишь стлалась конница вдали…

Степное солнце выжгло город,
но степь, сожжённая дотла,
мне стала болью и укором
за то, что я не так жила,
за то, что я не так смела,
чтоб жизнь схватить за удила.
Ни пораженья, ни победы.
Моя работа – мой полон.
Страшней монгольского набега
во мне монгольской крови стон.
Во мне монгольской стали звон,
во мне монгольской песни сон…
Степь неоглядная – во мне,
Та степь – в пыли,
та степь – в огне
костров.
И всадник – на коне…

… У запредельной той черты
не разглядеть его черты.

 

 

***

 

В начале лета по родным местам
брожу себе – в ущерб семье и делу…
Гром в отдаленье проворчал несмело,
и бабочки порхают тут и там.

Асфальт после дождя почти просох.
Под насыпью заерохтились травы.
Повисло коромысло величаво
над перекрёстком трёх степных дорог.

Пока душа ещё не отболела,
мой изначальный выбор будет прост:
пойду вперёд, направо иль налево,
иль поднимусь на семицветный мост.

Утешусь где? Свою тоску уйму ли,
чтоб каждый миг стал несказанно мил?
..........
А на Погарме1 расставляет ульи
седобородый пасечник Панфил.

 

 

***

 

Бабушке Февронии Васильевне

Июльский полдень. Середина лета.
Как долог путь мой к храму по обету…

В степи дорога вьётся, как суровой
сучёной дратвы высохшая нить, –
как бусины боится обронить
Степановку, Маровку, Соловцово…

Церковный купол в мареве вдали
блестит над травным морем нержавейно –
самозабвенно и благоговейно
хвалу возносит небу от земли.

Туда я пополудни доплетусь
и в придорожной мазанке саманной
кваску из запотевшего стакана
у Степаниды-ключницы напьюсь…

Полей невыразимая печаль
да смутная в душе моей тревога.
В густой траве вдруг проблеснёт дорога
и убежит в неведомую даль –

к той чудотворной и святой водице, –
не по обету и не напоказ
из года в год по самый смертный час
туда ходила бабушка молиться.

 

 

В ТУЧКОВКЕ

 

Распустили берёзы по ветру зелёные косы.
Серебристые кудри сушат ивы под солнцем весёлым.
На лугу в одуванчиках рыщут проворные осы
и устало гудят работящие дружные пчёлы.
Здесь прошло моё детство:
седьмой,
и восьмой,
и девятый… –
навсегда эти годы
                     сплелись в моей памяти туго
с уползающей тучей
                      в подтёках дождя лиловатых
над таким удивительно тихим
                                     Натальиным лугом.

 

 

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

 

Суходол.
Суховей.
Сухостой.
Рубим хворост.
Лесорубы из нас – не ахти! –
Брату нет ещё и десяти,
мне – восьмой,
а у папки – плечо
изуродовано войной.
Папка рубит левой рукой…
А в белёсом просторе
колючее солнце дрожит
да тоскующий коршун
над нами лениво кружит.
Рубим хворост.
Упадёт с побуревшей рябины
паутины бродячая прядь
на отцовскую мокрую спину –
будет долго зима лютовать.
– Ничего, отдохнём на печи,
а покуда – тащи, не пищи!
Незаметно растёт ворошок
на вершок,
на вершок,
на вершок…

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О 50-Х

 

В неперспективной Гурьевке
двадцать семь подворий.
На двадцати подворьях
вдовы мыкают горе.

Избы их кривобоки.
Крыши скормлены козам.
В мохом заткнутых окнах
стекла редки, как слёзы.

Бабы здесь землю пашут,
сеют и косят – цугом.
И – доупаду пляшут
в праздники друг перед другом.

Каждая в сердце прячет
горькое своё горе.
Вам не услышать плача
в том развесёлом хоре.

Их утро застанет хмурое
на заготовке дров.
…В послевоенной Гурьевке
только семь мужиков.

 

 

***

 

На луковом поле авралим –
срубаем осот и пырей…
Потом загораем в овраге
до белых больных волдырей.
Мотыги в траву побросали.
Из термосов выпили чай.
И споры привычные – сами
собой пресеклись невзначай.
Умерив начальственный норов,
устало сопит кадровик…
Несвязная нить разговора…
Невнятно бормочет родник…
Далёкое облако – ближе
надвинулось. Стало темней.
И вот уже дождичек лижет
горбы полосатых полей.
Ликуем.
Автобус штурмуем.
Слепней выгоняем, визжа.
Под ливнем о жизни толкуем,
о том, как она хороша!

 

 

ДЕРЕВЕНСКИЕ КОНТРАСТЫ

 

На зелёном взволнованном шёлке
за совхозной пустой маслобойкой –
одуванчиков жёлтые чёлки,
мать-и-мачехи чубчики бойкие.

Зацвели медоносные травы,
загудели снующие пчёлы
над осевшей силосной канавой,
за давно заколоченной школой.

Незнакомая – в кедах – старуха
за козою бредёт с хворостиной…
Так горька и печальна картина,
так светла – до смятения духа!

 

 

* * *

 

Уж на закате ощутим мороз,
а утром убирали помидоры…
Ботву валили в кучи,
вили воз,
потом свозили к чахлому забору,
где тёрся поздний, махонький телок,
мотая грустно рыжей головою:
ему-то было только и делов,
что поиграть с разлапистой ботвою.
А люди нагибались не спеша
и отбирали – зрелые вначале –
плоды – в корзины – возле шалаша,
потом – сорта иные отличали…
Убрали
и, последний воз навив,
хозяйским взглядом обведя усады,
пошли к домам с охапками ботвы.
И всё у них как должно и как надо…
Какая дрожь от сумерек в крови!

 

 

НА РЫБАЛКЕ

 

На мельнице проухала сова,
спугнув рыбацкий сон насторожённый.
Словно топляк, застыла средь затона
осклизлая налимья голова.

Подлунной красотой поражена
большая рыба. И стоит – не дышит.
Ей жабры потихонечку колышет
приливная-отливная волна.

На низкий берег падает роса.
Вода на лёгких гребнях серебрится,
да ласково пошлёпывают шлицы
бесхозного большого колеса.

А на заречный крутоярный берег,
сгустившись, плотно навалилась тьма.
В ней утонули фермы и дома,
свет фонаря и скрип какой-то двери,

затих весёлый перебрёх дворняг,
в прибрежной куще костерок истаял,
забылись сном остатние крестьяне,
уставши от житейских передряг.

И в целом мире только рыбаки
не спят. Все наболевшие вопросы
здесь отступают так легко и просто!
Травой и рыбой пахнет от реки…

 

 

У КОСТРА

 

Мы развели костёр
на берегу реки,
чтоб пламени в воде
плясали языки,
чтоб за рекою бор
проснулся, дик и зыбок,
и чтоб приплыли к нам
большие рыбы
продолжить
наш безмолвный разговор.
И вот,
покуда молча мы глядим,
охапку сушняка
в огонь подбросив,
как, извиваясь, уползает дым,
округу
тихо отплетает осень:
большие рыбы завернулись в ил,
уроки ранних холодов усвоив,
и поржавела молодая хвоя,
и на молчанье
не хватает сил.

 

 

***

 

Был город засухой измучен
и к сердцу накрепко прикручен.
Там шли зональные бега.
Трибуны были – берега.

Там,
на зелёном пыльном поле,
как будто бы на море, что ли,
с тобою вместе я тонула,
но к берегу меня тянуло.

И я воспользовалась правом
ещё взглянуть на небеса,
где до грозы за полчаса
роилась чёрных туч орава.

Пока, сгущаясь и дрожа,
стремились выплеснуть на сушу
они свою больную душу
в потоке летнего дождя,

ты промелькнул –
счастливый, бледный,
под выплеск колокола медный.
И не воротишься назад…

А за забором ипподрома
в предчувствии грозы – летят
Цыган,
Коломба
и Каскад.

 

 

НА ТАМБОВСКОЙ ЗАСТАВЕ

 

Вере Дорошиной

В Архиерейском саду
пахнет осенью терпко и пряно.
На кирпичных развалинах
буйствует хмель и ликует.
Мягкие лапы
густого сырого тумана
выткали в куще деревьев
парчу золотую.
Что происходит
в его вековом запустенье –
за заколоченной наглухо
ветхой калиткой –
в мир ли глядят,
раздвигая тесины,
растенья,
делят ли снедь,
в тайный лаз проскользнувши,
калики?..
Город вверху льёт неон,
ускоряет движенье,
а в Митрофаньевской церковке
теплятся свечи,
по закоулкам
снуют осторожные тени,
тянет дымком –
затопили голландские печи.
Тысячеглазые,
бдят,
заступив за заставу,
многоэтажек высотные серые башни:
из-за лесов не течёт ли
с разбоем орава,
не застилает ли
дикая конница пашни?..
Пусто на тракте.
Стрижи городские летают.
Чиркнув крылами
о чёрную ленту гудрона,
дружно взвивается вверх
суматошная стая
и исчезает
в сгустившейся мгле
небосклона.
С рёвом по новой бетонке
несутся машины,
щёткой вдоль трассы
торчат оголённые прутья.
Где нам с тобою
наутро придётся очнуться? –
Здесь
перекрестье веков
и времён перепутье.

 

 

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ «СЛУЖИТЕЛИ МУЗ»

 

I

С благоволенья города отцов
на подиуме, устланном цветами
поклонников, поклонниц и льстецов,
почти парил на волнах фимиама

служитель муз и баловень судьбы.
У публики «приближенной» и «чистой»
давно не дики нравы, не грубы:
букеты и овации – артисту –

за то, что острых избежал углов,
прорёк и патетично и цветисто,
без болевых и просторечных слов
немало здравиц и житейских истин.

Довольны все: не горько им, не стыдно,
что век наш – вепрь. Им взрыта вся Земля.
… И расползалась публика, как студень,
по джипам, мерседесам, жигулям.

II

Заслышав псов дворовых дружный вой,
с серебряной цепи сорвался  месяц,
скакал по скатам крыш над головой
в глухих кварталах сонного предместья.

Ночных прохожих
           мартовских котов
внезапные пугали серенады.
Те вздрагивали, кутаясь в пальто,
старались вжаться в стены и ограды.

Один прохожий не спешил домой,
не озирался нервно и сторожко,
а шёл по грязной узенькой дорожке,
как будто не в себе иль сам не свой.

А в нём слова вскипали и летели
во тьму, как звёзды – месяцу вослед,
и вплавливались в музыку капели,
он, тот ночной бродяга, был Поэт.

В жилых утробах – стоны, сап да храп.
А что слова – ни проку в них, ни дела…
Здесь пьяным мужикам хватало тела
раздавшихся на хлебе тёплых баб…

К нему цеплялись из-за рабиц прутья,
но в горле клокотал и жёгся слог…
Он до зари блуждал по перепутьям.
Ему внимали небо, ночь. И Бог.

 

 

ПОНИ

 

Услышав цокот старой чёрной пони,
гуляющей с утра по мостовой,
наверно, позавидовали б кони
её весёлой жизни цирковой.

Её бока лоснятся. В холке – ленты.
Колышется над чёлкой алый бант.
Короче, праздной жизни элементы.
К тому ж у пони, говорят, талант.

Талант? Возможно, так. Но ведь не все же
ей в жизни трюки сразу удались.
И днём её гоняет по манежу
безжалостный самодовольный хлыст.

Она легко ступает, осторожно,
на лужицах подмёрзших чуть скользя,
и смотрят отрешённо и тревожно
на мир её прекрасные глаза.

Вам и на рафаэлевских иконах
не встретится печальных глаз таких.
Возможно, ей завидуют все кони,
но лишь за исключеньем цирковых.

 

 

* * *

 

Мы меняли перо на  лопату,
а лопату опять на перо.
Пред тобою мы все виноваты,
Русь, одетая в платье Пьеро,
чья беда – дураки и дороги.
Весь свой век ходим мы в дураках:
вот до крови разбитые ноги,
волдыри на корявых руках.

Что напрасные слёзы роняешь –
воровата, боса и пьяна?..
Кто дороги твои залатает,
золотая моя сторона?

Кто на камне горючем напишет,
что сулит твоим странникам рок?
Кто прочтёт?
           Кто поймёт?
                         Кто услышит
на пустынных скрещеньях дорог?..

 

 

***

 

Татьяне Пастуховой
Есть комнат незаконченный уют,
и я живу в таком полуюте,
но входят в жизнь спокойную мою
какие-то совсем другие люди.
Овладевают – каждому своё! –
в моей душе углом определённым.
Своей тревогой – вроде отдалённой –
они моё ломают бытиё.
И в тишине знакомых переулков,
взволнована безудержной тоской,
я начинаю вслушиваться в гулкий
и горький опыт совести людской.
Людская совесть – красное на чёрном.
Кровь Пушкина в затоптанном снегу.
Но прорастают брошенные зёрна –
пусть на другом, жестоком берегу.
И много раз – убитая в начале
великого и трудного пути –
расширенными, чуткими зрачками
нас совесть просит добрыми расти.
А дни проходят чередой тревожной,
уходят с ними прежние друзья,  –
и жить спокойно больше невозможно!
И жить без доброты – уже нельзя.

 

 

ДОРОГА ДОМОЙ

 

Дорога от дома до дома –
в незримую разницу лет:
вокзалов немолкнущий гомон,
светильников матовый свет,
дневная дремота в вагонах,
качанье вагонов в ночи
посадки вдоль перегонов
и станция. В вётлах грачи,
испуганно крыльями прянув,
забудутся снова во сне.

И воздух, холодный и пряный,
напомнит мне вновь о весне.
В долине за станцией дремлют
домишки под белой луной.
Ладонью я трогаю землю:
– Ну вот, и вернулась домой!

 

 

СЕЛЬСКИЕ БУДНИ

 

1

В уплату накопившихся долгов
(Кто занимал? И на какие цели?)
вчера совхозных вывезли коров,
оставили коровник – настежь двери.

Потом делили вику по дворам –
остатки прошлогоднего омёта.
Двум кашляющим старым тракторам
на целый день хватило здесь работы.

– Шустрее поворачивайся, Русь! –
шумел приезжий тракторист на бабок,
и лихо бултыхался «Беларусь»
в просёлочных сугробах и ухабах.

Сухой клочок до боли сжав в горсти,
недавняя ударница-доярка
вздохнула тяжко: «Господи, прости,
как сладко пахнут сено и солярка!»

 

2

Зимуют здесь теперь одни старухи.
И даже тропки снегом замело.
Такой не знало отроду порухи
добротное старинное село.

Не пахано, не сеяно годами, –
как сам Мамай прошёл среди страны.
Однако же пока не голодают:
картошка есть, целы и чугуны.

Козе травы натеребят беремя,
потом натопят снеговой воды,
и, глядь, уже на вечер клонит время…
А лишь до первой доскрипят звезды –

сойдутся к бабке Вере «для совета» –
бесхитростной беседы вьётся нить:
хотя бы как-нибудь дожить до лета,
чтобы сподручней было хоронить.

 

 

* * *

 

Вожди плетут красивые слова
и примеряют к нашим головам
венцы терновые
                 или венки из трав –
полыни, череды, чертополоха…
Такая вот досталась нам эпоха.
Исчерпано доверие к словам.
Не верят ни себе, ни небесам,
ни храмам рухнувшим,
ни голым деревам
ни пастырь,
         ни последний выпивоха –
вдруг полыхнут
                   грядущею весной
не зеленью, а знаменем Аллаха.
Стерпели все, что стало со страной,
с тобой, со мной…
                   Уже не имем страха.
Ведь ни петля, ни пуля и ни плаха
не губят нас,
               а пустословья гон –
со всех сторон.
             А вслед – народный стон –
под колокольный звон.
               Под сладкий власти сон.
Но светел ликом скорбный Иисус:
всё стерпит рус –
                и глад, и мор, и трус –
на каждый день
                ему б лишь хлеба кус.
А в час последний – чистая рубаха.

 

 

* * *

 

Вас рассеяли, россияне.
Вы в чужих краях просияли,
но, покинув отчие нивы,
до сих пор не поймёте, чьи вы.

Там, на шумных стритах и прадо,
вам болеть о Руси не надо.
Сытно вам, есть жильё, «капуста»,
лишь в душе почему-то пусто.

Вас разносит по белу свету,
как охапку опавших листьев.
На чужбине – нет горше истин –
никому до вас дела нету.

А в какой-нибудь тихой Пензе
иль в медвежьем углу на Каме
всё поют ваши прежние песни,
всё считают вас земляками.

 

 

* * *

 

Павлу Гагаеву

Ну, куда ты, Запад напыщенный?
Ты куда, вертлявый Восток?
Здесь ведь буйные ветры рыщут,
вольной вольницы дом и исток.

Сколько раз со своими порядками
гостевать к нам спешили тьмы.
Но с чужой, пусть и  крепкой, хваткою
не поднять перемётной сумы.

От земной надорвался тяготы,
тщась с ней справиться, Святогор,
а Микула, затеяв пахоту,
ходит с сошкою до сих пор.

Бороздами вздымает ровными
кровью сдобренный пласт земли.
Здесь прошли чужеземные воинства
да на этих полях полегли.

Головами к Востоку и Западу,
как снопы золотые – внахлёст.
Наши ветры привычно оплакали
их под мёртвым мерцанием звёзд.

 

 

ЛЕТНЯЯ МОРОКА

 

Дочери

Это лето меня морочит.
Этот дождь некстати, невпопад.
Это кто-то невидимый хочет,
чтобы я вернулась назад.
В весенней предутренней кипени
над рекою висят сады.
В поднебесье их ветви выкинуты
и качаются у воды.
Может быть, их вода качает.
А за речкой – в молодом овсе –
голубые стебли молочая,
утопая, моют головы в росе.
И совсем неожиданно и странно,
зябко трепеща на ветерке,
вынырнуло солнце из тумана –
золотое облако в руке.
Облако качается как яблоко,
яблоко на золотом луче –
тайна, заколоченная наглухо.
Не достать её.
Так знать о ней зачем?
Кинь мне лучше яблоко,
то, что было
маленьким светилом озонных зон.

Мимо жизнь проносится,
как лошадь в мыле, –
лошадь, догоняющая горизонт.

 

 

СТРЕЛЯЮТ В ФЕРГАНЕ

 

Стреляют в белой Фергане,
а больно мне.
Когда железные шмели
жужжат над площадью Советов,
где стал радетелем запретов
дом из бетона и стекла,
где алой капелькой стекла
чужая жизнь.
В пыли погасла.
И облик юноши прекрасный
прорезался в провале зла.
Асфальт. И пепел. И печать
печали на губах остылых.
Права ли, праведна ли мать,
с зарёй рождающая сына,
чтобы потом на смерть послать?..

По-русски плачу и пою,
хотя считают за свою
меня киргизы.
И татары
со мной заводят тары-бары.
Люблю восточные базары,
где я кумыс холодный пью
и покупаю помидоры,
веду по-русски разговоры –
и – понимают речь мою!
Лишь старый немощный ходжа
у врат мечети в Намангане
в меня пытался бросить камень:
мол, где. узбечка, паранджа?!...
Смеялся молодой узбек,
переводя его обиду.
Как будто празднуя победу,
со мною преломил чурек.

Меня судьба не обошла –
любовью щедро одарила,
восточной кровью озарила
крутые струи русских жил.
И месяц надо мной кружил,
и ворожил арык холодный
моей прародине свободной…
Но вот стреляют в Фергане.
Как больно мне!

 

 

АЗИЯ

 

Долина Ферганы роскошной шалью
постелена к подножью древних гор
таинственного, грозного Тянь-Шаня.
Знаком мне этот шёлковый узор.

И как забудешь? – Азия в цвету
роскошных роз. Холодные арыки
её объемлют: словно многорукий
какой-то бог несёт свою мечту.

С блистающих заоблачный вершин
студёный ветер вниз рванётся скоро.
Он выстудит наш муравейник-город.
И ничего мы в спорах не решим.

Но мы ещё прольём чужую кровь.
Но мы еще чужой разрушим кров.
Всего лишь брат убить захочет брата.
Не будет правых здесь и виноватых.

Лишённые надежды и любви,
навечно станут отболевшей былью,
покроются пустынной жёлтой пылью
воспоминанья: Азия в крови.

Лицо закрыв почти наполовину
каймой крапплачно-красного платка,
ты уходящим молча смотришь в спину
иль лёгкой поступью сама проходишь мимо.

 

 

ЗАЧЕМ?

 

Как глухо доходят к нам вести с войны,
ребята до дембеля сутки считают.
И в «чёрных тюльпанах» с чужой стороны
домой прилетают.

О том, как колонна блуждает в ночи,
в долине,
в зелёнке, скрываются духи,
как в смертной тоске лейтенантик кричит –
лишь слухи.

Неведома там и пророку Исе
на всё распростёртая воля Аллаха.
Он знает: в Россию вернутся не все,
став прахом.

Зачем вам, ребята, чужая война?
Зачем вам, солдаты, чужая страна?
Накроет Отчизну войной, как волной…
Кто – живой?

Здесь снова стряслось изменение строя:
кто был партократом, стал нынче буржуем.
Но – старая песня – хоть время иное, –
воюем.

И новые жертвы на чьей-то войне,
как прежде, до дембеля сутки считают.
А «чёрные птицы» в родной бстороне
летают.

 

 

***

 

Афганская закончилась война,
и на могилу мальчика убитого
у камня, повиликою обвитого,
упала с неба звёздочка одна…

Заутреню звонят колокола,
светло ликуют жёны-мирроносицы.
Над куполами голуби проносятся,
зарёй обрызгав белые крыла.

К заутрене зовут колокола,
но город просыпаться не торопится.
И покрывало крыш в долине горбится –
у всех свои – воскресные – дела.

Пуста дорога в гору и бела
от меловой, осевшей за ночь пыли.
Гудят шмели, тяжёлые, как пули,
у стен церковных липа зацвела…

Меня сюда случайно занесло.
Я не умею класть поклоны Богу.
Но на пустую белую дорогу
глядеть – мне не по силам. Тяжело.

 

 

ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР

 

Ломают ветви яблоки в садах.
Заголубел цикорий вдоль заборов.
В июле в среднерусских городах
дни утопают в «дачных» разговорах.

Троллейбус жаром пышет, словно печь,
сидят напротив две седых старушки.
Ведут о жизни неторопко речь
(прижали к стойке – поневоле слушай!)

– Маруся, сына схоронила я.
И вот теперь живут со мною внуки.

– А я одна, как помер мой Илья.
На даче вот проделала все руки.
От зноища растрескалась земля.
Таскаешь воду – лей-не-лей – всё сухо.
Ни огурца б не сняли, кабы я
в земле не копошилась, словно муха.

Ломают ветви яблоки в садах.
Блестят свежепокрашенные крыши…

– Ведь если лето проживёшь в трудах,
то как-нибудь и зиму передышишь.

Эх, Нюра, помнишь, – на себе пахали.
Нам, ломовым колхозным лошадям,
лишь на бумажке палочки писали.
И нынче дела нет до нас вождям.
Я как-никак три года – на войне.
Наш полк дошёл почти что до Берлина…
А нынче, получается, в цене
те, что гонялись за рублём, за длинным.

Цикорий вдоль заборов голубой –
намного небосвода голубее.

– Ну , мне пора, Маруся, Бог с тобой.
Я нынче в церковь – заказать молебен,
авось, ещё увидимся когда…
Не то – прощай. Года, года, года…

В июле в среднерусских городах
ломают ветви яблоки в садах.

 

 

В ТО ВРЕМЯ

 

В поселковой школе-восьмилетке
ставила я первые отметки
и на первом школьном педсовете
о «своих» рассказывала детях.
Было мне тогда семнадцать лет.
Чёрный свитер, брюки и берет,
сшитый из искусственного меха… –
убеждённость: бедность – не помеха,
если ты учитель и поэт.
А в посёлке – двери на засов!
Кто – об стенку бился головою,
кто затих, ветров внимая вою
иль рассказам разных «голосов».
Самогон глушили из стаканов…
Шустрый пятиклассник Тараканов
акварели рисовал, как бог!
Нужных красок не было в сельмаге –
он работал глиной по бумаге –
Тараканов рисовал, чем мог.
В домике при сахарном заводе
мы с хозяйкой коротали ночи.
Спать старухе не давали ноги –
по ночам ломило к непогоде.
В закутке – за шторкою из ситца –
я марала чистые страницы…
Новый день нёс новые уроки.
Переменам наступали сроки –
сроки пораженьям и победам.

Тараканов спит, а я уеду.
Краски подарю ему на память.
Отчего-то хочется заплакать…
 
Позже это время непростое
назовут эпохою застоя.

 

 

О ТОВАРИЩАХ

 

Владимиру Щербину
Брали этот путь с налёту –
шли галопом, шли внамёт,
где-то вплавь, а где-то вброд.
Юных, нас стреляли влёт,
а сегодня – метят в спину.
Меж лопаток – холодок.
Но достигли середины.

Мы достигли середины,
а в пути – товарищ лёг
на скрещенье двух дорог.
Не дописана картина:
в тёмном поле – огонёк
на скрещенье двух дорог….

И неведомый и длинный
путь пролёг от той картины,
тёмной, тонкого письма, –
вечный – нынешний, старинный.
Впереди – простор и тьма.

 

 

* * *

 

Наши души берутся измором.
В жеребячьем восторге газет
наши горести кажутся вздором –
там ни Бога, ни совести нет.

Наши мысли пасут за забором,
непокорных стреляя влёт.
А в луга выпускают – которым
всё равно. Иль – кому повезёт.

У дверей ожидают поборы.
Разговоры и мусор – в избе.
Стало с совестью можно поспорить,
ибо совесть – сама по себе.

То, как чёрная кошка кружится
по ночам на пустой мостовой,
то, как ангел, как белая птица,
над смятенной парит головой,

над страной многословных и лживых
деклараций, проектов и снов,
где беснуется идол наживы
и царит произвол подлецов.

 

 

* * *

 

Тот, кто оказался поблизости
в нужное время, в нужный момент,
поднял знамя из рук погибшего,
тому возводится монумент.

В честь него слагаются оды и здравицы,
вешают на лацканы ему ордена.
Он – герой.
           Он почти всем девушкам нравится.
Гибель первого, в общем-то, не его вина.

Если первых считать – дойдёшь до Авеля, –
точка зрения эта, возможно, крайняя,
но засеяли землю колена Каина,
а по ним, всё, что делают люди, – правильно.

В тёмных их не участвуя делах ночных,
объясняя это опасеньем, ленью ли,
клятвам на крови не учась у них,
параллельно существуют Сифовы поколения.

Рассудить, кто прав из них, кто нет, – не берусь,
ибо труб архангельских на то гуд гудит,
что доподлинно знаю: на земной груди
есть моя страна – золотая Русь,

и что есть у народа русского нашего
не оспоренный временем аргумент:
право знамя подхватить из рук упавшего,
оказавшись рядом в нужный момент.

 

 

БИОГРАФИЧЕСКОЕ

 

Сестре Нине

На развалинах Парфенона
не бродила.
Дали в руки ведро и вилы
и послали копать картошку.
Я росла на ней понемножку,
набиралась ума и силы.

Где-то зрели бананы, фиги,
авокадо…
Привезли из раймага книги
и отправили в школу – надо!

А на венецианских каналах
не скрывал меня полог гондолы.
Сколько помню себя – копала
до, во время и после школы.

И не я танцевала с Полем
в шумном зале Пале-Рояля.
Школой жизни мне было поле,
где – копали.

 

 

***

 

В забытой Богом пензенской глуши,
где распахнула степь четыре края,
такой простор открылся для души –
умрёшь – иного не захочешь рая.

Я не права: здесь промысел свой Бог
так воплощал, чтоб люди не мешали.
Вот в первозданном виде и сберёг
клочок степной – необозримой – дали.

Здесь своих предков вольный чую дух.
Здесь тишина пронзает чуткий слух.
Здесь я плыву – подобье корабля –
в пространстве звёзд, ветров и ковыля.

 

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ДОРОГЕ В НАСКАФТЫМ

 

Из эрзянского я помню: –  Кши арась.
А из сартского запомнилось:  – Соат йок.
С кем-то делит чёрный хлеб бабка Настя?
С кем Рано-апа зелёный чай пьёт?

Начудила ты, Великая Русь:
в нас намешано столько кровей!
Льётся наших глаз славянская грусть
под разлётом азиатских бровей.

Вот я еду в то село, где жила,
где над церковкой блестят купола.
У разломанных ворот постою.
Бабку Настю в церкви той отпою.

А потом помолюсь заодно
о здоровье нашей славной Рано,
чтоб по свету ей не мыкать беду.
К ней дороги я уже не найду…
..........
Все для Бога мы едины,
в рознь – нелепица игра.
И для нас страна большая  – отчий край,
где под снежной шубой дремлет Сура,
по порогам скачет с гор Кассан-сай.

 

 

ЮРМА

 

Мы помолчим.
Как будто у костра,
в ночи дрожащего,
вдруг горечью кизячного дымка
воспоминанье обожжёт гортань.

…Над городом нависшая зима,
а впереди – разлучница – дорога.
– Не торопись, побудь ещё немного! –
И напоследок коротко:  – Юрма5…

И в этом слове вязкий привкус дыма,
степной полыни горьковатый запах
и топот одичавших лошадей.
А над землёй – горячечное небо,
и взапуски за табуном летящий
афганец6 вздыбит жёлтые холмы.

 

 

* * *

 

Меж тризн и оргий
нас жизнь качала.
Озноб восторга –
словам начало.

Слезам начало –
озноб печали.
А нам всё мало,
как и в начале!

Хоть изначально,
бесспорно, слово,
но и молчанье
нам нынче ново.

Вдруг пала осень
на наши нивы.
Давай попросим,
покуда живы,

у сил небесных
тепла хоть малость.
Озноб телесный
пробил на жалость.

В жалейку ветер
гудит с натугой.
Нельзя на свете
нам друг без друга.

 

 

***

 

Я в мартовском беспечном снегопаде
брожу,
совсем забыв, куда мне надо,
вдоль жёлтых штукатуренных, зелёных,
кирпичных красных,
скучных серых зданий…
В какую дверь войти – сама не знаю.

Не здесь ли ждут вернувшихся из странствий?
Снег,
суетясь в отмеренном пространстве
между землёй, фасадами и небом,
исчерченным электропроводами,
войти торопит,
мокрыми следами

пятная мой демисезонный плащ.
Неумолимо время, как палач,
хоть рубит лишь связующие нити.
Вот дружбе давней выпавший итог –
дверь заперта на кодовый замок.

От этих цифр,
их комбинаций строгих,
одно обороненье – дай, Бог, ноги!
Моё спасенье в этом вихре снежном.
И зря в другой подъезд толкает ветер –
за дверь, почти что сорванную с петель.

 

 

***

 

Бабушке Серафиме Григорьевне
По нашему семейному преданью,
мой прадед похоронен на Кубани
в холерный год
с прабабкой и детьми.
Он из своей избы по доброй воле
ушёл искать иной крестьянской доли –
клочок ещё не паханного поля
нашёл,
чтоб навек лечь в него костьми.

Осталась дома стены сторожить
совсем ещё девчонка – Серафима,
галчонок, сиротинка Серафима
одна осталась,
чтобы дальше жить.
Тогда, между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой…

В семнадцать лет –
военная Россия,
а в двадцать лет –
голодная Россия,
а в двадцать пять –
по мужу голосила,
трёх сыновей растила Серафима.

Всю жизнь между надеждой и бедой,
хотя была работа не по силам,
сама пахала, сеяла, косила,
сама пекла лепёшки с лебедой…

 

 

В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ

 

Сестре Любе

Над серебряной гладью воды
нависают дома и сады,
в ней ограду спешит простирать
монастырская белая рать.
И портовые краны вдали,
как с небесных высот журавли,
опустились на кромку земли.

Проплывают неспешно суда
вдоль заката – туда и сюда,
за струёй рассекая струю,
катера мимо дамбы снуют,
а за Стрелкой баржу налегке
тащит в Волгу буксир по Оке.

В волнах нижегородской тоски
утопать мне совсем не с руки.
Нынче здесь я заезжая, гостья,
своих горестей полные горсти.
Мне развеять бы их как-нибудь,
чтобы вдруг облегчённо вздохнуть
и продолжить намеченный путь
вниз по Волге-реке, вдаль по Волге-реке
да с перловицей счастья, зажатой в руке.

 

 

БЕЛЫЙ ГОРОД

 

Белый город в белой мгле
снегопада и тумана –
всё в нём зыбко и обманно,
как и всюду на земле.

Наяву или во сне
я люблю его повадки?
Сопок утренние складки
будят музыку во мне.

Ну а ночью – издали –
над уснувшими дворами
перебранку с катерами
затевают корабли.

И не кажется уже
ни красивой, ни счастливой
жизнь у Кольского залива
на четвёртом этаже.

 

 

СЫНУ БОРИСУ

 

Об условиях жизни нашего народа
говорят даже названия многих населённых
пунктов – Мусорка, (Самарская обл.,),
Износки (Калужская обл.), Грязное
(Рязанская обл.), Проказна (Пензенская обл.),
Гнилец (Орловская обл.), Погост (Ивановская обл.).

Снова серая, бесстрастная,
навевая грусть и сон,
по России осень странствует,
забирает нас в полон.

В это время несуразное
обезлюдели вконец
Мусорка, Износки, Грязное,
Проказна, Зуи, Гнилец.

А она, не зная устали,
гонит тучи, морось, хмарь
в Жижицу, Погост и Пустошку,
в Небылое, Чернь и Старь…

Платит дань земля сторицей ей.
Слышишь листьев медный звон?
Над самой Москвой-столицею
сбросит серый балахон.

Пусть в пути творит неладное –
топит гать, гноит жнивьё…
Где-то в сказочной Лапландии
шьётся саван для неё.

 

 

***

 

Нахохлилась ворона на суку
скучающей седой плакучей ивы.
Ей, как и мне, охота жить счастливо
на отведённом Господом веку.

Но – снеговея всхлипы на слуху,
но хлещут воздух выстывшие прутья.
Видать, ненастье в нашем захолустье
затеяно нарочно наверху,

где общая прописана судьба
и мне, и иве, и вороне сирой…
А мы – переживём.
За снежным пиром
взгудёт весны тревожная труба.

Сырой волной накроет землю март,
протеплит солнце в небесах оконце,
и на суку ворона встрепенётся,
зелёный в иве закипит азарт,

и – алый – в сердце побежит по жилам
и воскресит любовь и жажду жить,
приемля все земные миражи
за явь. Ведь так  из века в век и было.

 

 

* * *

 

Ты вошла в меня, как входим
мы в распахнутые двери
под табличкой «Дом свободен» –
на сезон, по крайней мере.

Было чисто там и пусто –
явно прибрано под зиму.
Только эхо многоусто
повторяло: «Иму, иму...»

Что оно в виду имело,
что вообще имеет эхо?
Ты была не слишком смелой,
опасаясь злого смеха
лиц в зеркальном отраженье,
скрипа половиц, безверья…

Механическим движеньем
запахнула створки двери.

Дом мой ожил понемножку.
Сам камин возжёгся слева.
Подойди, согрей ладошки.
Осень – тоже время сева.

 

 

О НАС

 

Ты – ветер, летящий в простор голубой.
Попутно в лугах приласкаешь траву.
Я – донника стебель. И век свой живу
от встречи с тобой и до встречи с тобой.

Грядущие нас не пугают снега.
Что нам бездорожье и холод зимы?!
Мы – птичьей дороги с тобой берега –
вовек не сойдёмся, единые, мы.

В окне небосвод, как дремучая ель
в рождественском выбрызге звёздной фольги.
Я знаю,  что утром закрутит метель,
завоет, твои заглушая шаги,
сумятицу мыслей и дней канитель,
смешенье бессонниц моих и тревог…

Но кружится праздничная карусель
и звёздами сорит на сонный порог.

 

 

ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ

 

Последние летние дни сочтены.
Мы скоро опомнимся: кончилось лето.
Но будут всё так же глядеть со стены
счастливые двое – с цветного портрета.
Фотограф был мастером фототруда,
работал с понятием дела и долга,
на стульях крутил нас упорно и долго,
а после промолвил: – Смотрите сюда!
И смотрят,
и смотрят,
и смотрят они…
Какое от нас там упрятано чудо? –
напрасно пытаемся вспомнить,
покуда
для нас не прошли ещё летние дни.

 

 

***

 

Для любви – любое время.
Для тоски – такие дни:
ветер, вдевши ногу в стремя,
гикнул с посвистом: – Гони!
Табунами – там, над нами
тучи ходят табунами,
перепуганы громами,
в вышней мечутся дали.
Столь желанный и счастливый
в этих тучах бьётся ливень,
ливень, жаждущий пролиться
в лоно жаркое земли.
И, вздымаясь над полями
крыш багровыми горбами,
город стонет вместе с нами
в клубах дыма и в пыли.
Неисчерпанности бремя,
неизвестности тиски.
Для любви – такое время.
Для лютой её тоски!

 

 

СИНИЦА

 

Мне приснилась та синица,
что в окно к тебе летает.
Удивительная птица –
всё о нас с тобою знает.

Было комнаты ей мало.
Всякой птице в клетке трудно.
То вокруг меня порхала,
то о стёкла билась грудкой.

Настороженно, с натугой,
как больное бьётся сердце –
на руке моей пичуга
перья чистила усердно.

Я ей крошки рассорила
на столешницу пустую
и из губ её поила
наподобье поцелуя.

Растворив окошка створку,
я дала синице волю.
И во сне мне стало горько,
защемило сердце больно.

А проснувшись вместе с солнцем,
точно знала: мне не снится –
о твоё окошко бьётся
пленница моя – синица.

 

 

СВИДАНИЕ

 

Разве это имеет значение,
что подумает строгий сосед?
Я приеду к тебе в воскресение
на торжественный званый обед.

Позже – лампы настольной сияние
отразится в зеркальном стекле.
И, свидетель ночного свидания,
заалеет букет на столе.

В оправданье соседского бдения
свет оставим горящим в окне
и к пруду проплывём привиденьями
искупаться при полной луне.

А как только заря рассияется,
распрощаемся мы навсегда,
потому что и август кончается,
и в пруду холодеет вода.

 

 

ДОРОЖНОЕ

 

За чёрной городьбой стволов сосновых
повешен медный занавес заката.
Широкий тракт прочищен и накатан –
летит назад и манит к жизни новой.

Мотор урчит довольно, без натуги,
на пассажиров навевая дрёму.
Куда спешат – от дома или к дому –
попутчики, чужие друг для друга?

Сюда вернусь ли? Может быть. Не скоро.
Чего же так душа окаменела?
Ведь, кажется, нет никакого дела,
что уезжаю, – ни тебе, ни бору.

Он беззаботно в тишине морозной
заснул, на небе вычеканив кроны,
и проводов расслабленные струны
вдоль насыпи во мглу сбегают розно.

Во мгле  за медным занавесом – дали,
иные города, другие люди…
Мне жаль, что мы там об руку не будем,
но я оставлю здесь свои печали.

Внезапно стала сапогами всмятку
любовь. И ты в светёлке у окошка
усердно чинишь старое лукошко,
чтобы набрать подснежников на святки,

чтобы опять утешиться гаданьем
о выдуманном рыцаре и бале,
где Золушкой сверкнёшь в его финале
и новой сказки будешь ждать годами.

 

 

* * *

 

В начале было Слово,
и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Бытие

Я не должна обременять твой сон
Виденьями божественных простраций –
Находкой для дотошных папарацци –
Ведь с ними мы живём не в унисон.

Нам не отринуть августейший день,
Что был наполнен солнцем и любовью,
Теперь, когда на солнце пала тень,
Любовь в твоём свернулась изголовье.

Как справиться с нахлынувшей тоской,
Что сердце стиснула своей когтистой лапой:
И как спасительный во тьме нащупать клапан,
Что возвратит холодный мой покой?

Любовь – моя. С ней разберусь сама,
В отчаянье зовя на помощь Слово.
Ведь мне бы только не сойти с ума
Над бездной одиночества глухого.

 

 

* * *

 

Александру Тюстину

Не стало ярких дней, а было много.
Щедрее было небо, и счастливей
навряд ли чья судьба была моей.
Легки казались ноша и дорога,
гораздо меньше было вьюг и ливней.
Бывало не залить, не потушить
сердечного негаснущего пыла.
Но только это было,
                                  было,
                                           было…

Теперь серей и ниже небосвод,
иссякла жила прежних сил душевных,
ведь дни в чаду земных страстей дешёвых,
как воры, крали жизнь за годом год.
Дороги торной потерялся след.
Опутывает ноги повилика.
И не по силам стала кладь великой,
но можно ль сбросить груз прожитых лет?

Дань уплатив житейской канители,
мы в молодости мало что успели.
Авось, ещё живой воды найду,
омою сердце и лицо в купели…
Зачем мне знать, что с обгорелой ели –
утрату кличет  ворон иль беду,
когда мои клесты ещё не спели?
А потому иду,
                        иду,
                               иду…

 

 

* * *

 

Цвета маренго трава –
мята вечерняя.
Кругом идёт голова
в лунном свечении.

Крутит осенняя муть
одурью белой.
Если построже взглянуть,
что я здесь делаю?

Дом твой объят тишиной,
флюгер не крутится.
Что мне здесь надо одной
делать в распутицу?

Ну, поцелую пробой
и распрощаемся.
Не наигравшись с судьбой,
где ты скитаешься?

Дом твой и тёмен, и пуст,
сгорблен стоит в ожидании.
Он да рябиновый куст
жаждут свидания.

Мяты листочек сорву –
дух захолонет от нежности.
След мой и эту траву
запорошит первоснежие.

 

 

* * *

 

Подросших сорочат
неутомимый стрекот –
на ели за окном
качается их дом.

О чём они кричат?
Полёта первый опыт
страшит? Иль об ином,
что станется потом?

А я гляжу в окно
и час, и день, и вечность…
Как будто там кино
из жизни человечьей.

Ведь всё равно они
мне не откроют тайны
про сны свои и дни.
Для них я здесь – случайно.

Так пусть качает ветер
сорочью колыбель.
Я утром от невстречи
уеду в Коктебель.

 

 

* * *

 

А. Сулейманову

Сезон остановившихся дождей.
В огромный омут – меж землёй и небом –
закинут леса обветшалый невод,
чья зелень всё случайней и свежей.

И мы похожи осенью на рыб –
в дождевиках, чешуйчато блестящих,
в накидочках, торжественно летящих
сквозь грустный шорох листьев и коры.

В сырую чащу уплываем мы,
туда, где лес беспомощней и глуше,
где листопад нам под ноги обрушит
последнее предвестие зимы.

 

 

ПУТНИК

 

В сомненье путник одинокий –
не знает верного пути:
направить ли стопы к востоку
иль вслед за солнышком идти.

Оно вот-вот за полем сядет.
И что тогда? Наступит ночь,
а в ночь идти рассвета ради
не хватит мужества. Невмочь

преодолеть ночного страха.
Стооко ночь в глаза глядит.
К лопаткам взмокшая рубаха
прилипла. Сердце холодит.

Стоит он не на перепутье,
здесь две пробитых колеи.
Но страшно выбор перепутать
и выбрать дали – не свои.

 

 

* * *

 

Льву Гульшину

Ты уходил, печальный и смешной,
по бесконечной просеке лесной,
вдоль колеи, телегами пробитой
и ливнями российскими промытой,
наверно, с незапамятных времен.

Ты был природой щедро одарён:
печальный лес стелил тебе под ноги
и золото листвы, и поздний шёлк травы.
И небосвод сверкал над головой
осенней чистотой и синевой.

Ты уходил. И оставались мы
среди сырой древесной полутьмы
как сторожа отчаянья и счастья.
Кому-то надо было тут остаться
в преддверье наступающей зимы.

Я вслед тебе шепчу:  – Счастливым будь,
товарищ мой, – ты выбрал трудный путь…
Пусть он не озарён моей любовью,
в нём места нет ни лжи, ни суесловью.
А дружбы нить, попробуй, оборви!

 

 

БОЛОТО

 

Болото обыденных слов.
Пучина навязчивых снов.
И режет, как пальцы осока,
мой мозг утопающий скука.

Недавно казалось: по гати
над зыбкой трясиной шагать мне
легко будет к хлебному полю,
не ведая страха и боли.

Лишь выйти бы к полю по свету.
Вдруг, навьему внемля навету,
мне застят дорогу туманы?
Болотные кочки обманны,

и годы сгноили лесины…
И я в редколесье осином
с извечной надеждой на Бога
ищу хоть какую дорогу.

 

 

ЗДЕСЬ

 

Неужто здесь некуда деться,
а будет пожизненно люба
гюрза, уколовшая сердце
обиды отравленным зубом.

Кочую от боли до злости,
себя обвиняю в напасти.
Нежданные явятся гости,
дарами завалят на счастье.

Так непредсказуемы строки,
что явятся ночью стихами,
так непредсказуемы сроки
любви и разлуки меж нами.

Пусть демоны шепчут лукаво,
что путь без тебя – бездорожье,
но стелются под ноги травы,
но будет на всё воля Божья.

 

 

НА ПЕРЕЛОМЕ

 

Всё кончено на этом перевале,
на переломе долгого пути,
в котором мы друг друга узнавали.
Отсюда порознь предстоит идти.

А ничего как будто не случилось,
лишь сумерки сгустились впереди
да позади любовь не получилась.
И каждый волен – хоть куда иди.

Жаль, только нет попутчиков в дорогу.
Друзей с годами вряд ли обрести.
Пути осталось, не сказать, чтоб много,
но тяжко одиночество нести.

Да и куда свои стопы направить,
когда в тумане скрылась колея?
Ты наобум пошёл куда-то вправо,
но горных троп совсем не знаю я.

И думаю: зачем тогда всё было –
неужто, чтоб не стало ничего?
Чтоб я и эхо долгое забыла
серебряного смеха твоего?

 

 

Я ВЕРНУСЬ

 

Тёмный лес, в нём много кущ и чащ,
дебри есть и светлые поляны.
Тетерев с утра токует, рьяно
фалдя свой роскошный чёрный плащ.

Порскнул заяц по траве высокой.
Фыркнул ёж. Промчалась стайка дум.
То ли уж прошелестел осокой,
то ли робкий ветерок подул?..

Лес большой, он полон всяких звуков.
Вон леснушки водят хоровод,
треском сучьев устрашает Бука,
Леший в чащу поплутать зовёт.

Я-то кто на этом токовище?
Лучше уж вернусь в свои поля.
Пусть ветра меня насквозь просвищут,
поутешит матушка-земля.

Помолюсь и поклонюсь ей долу,
руки разведя, как два крыла.
Мать простит: навек к родному дому
я из леса тёмного пришла.

 

 

ПРОЩАНИЕ С КУКУШКОЙ

 

Ты кукуй, кукушечка,
на верху рябиновом,
и пускай разрушится
хижина судьбинная.

В ней я не намеренно
не жила, как надо бы.
Горечи немеренно
в недозрелых ягодах.

Я теперь отпущена
на любую сторону.
Ты кукуй, кукушечка,
чтоб умолкли вороны,

что снуют по пахоте,
ищут пропитания.
Я судьбу оплакала.
Ну, и до свидания.

Может, на дороженьку –
дальнюю иль ближнюю –
скажешь, что хорошего
там, за ней, увижу я?

Впрочем, нет, не надобно,
всё – моё, что встретится.
Видишь, в небе радуга –
новой жизни вестница.

Побреду по солнышку,
будет – как получится.
Поперхнёшься зёрнышком –
долго будешь мучиться.

 

 

АПРЕЛЬСКОЕ

 

Какие дни! Свежайшего наплыва
Ветра колышут клейкую листву
Ещё не отбродившего налива
И будоражат неба синеву.

Прут подобрав ореховый по росту,
Как странница пришла я на заре
На сон-траву в проснувшуюся рощу,
На розаны купавок посмотреть.

Цветы мне улыбаются приветно
И, кажется, хотят поговорить.
Ведь я не собираю их в букеты –
И жаль, их просто некому дарить.

Так постою. Разгонит ветер думы,
Со лба заботы выдует печать,
Я налегке вернусь к родному дому –
В весенней смуте ночи коротать.

 

 

* * *

 

Тихо солнце плывёт по протокам
мимо тучек, восставших от сна.
Поднялось так высоко-высоко,
что в природе очнулась весна.

Ничего, если дождичек брызнет –
побыстрее растают снега.
Первоцветы потянутся к жизни,
и ручьи устремятся в бега.

Тёплым водам – дорога повсюду.
Человек же подвластен судьбе.
Скоро я уже больше не буду
на свидания бегать к тебе.

Но от этого вовсе не грустно.
Как в единый поток ручейки,
входит жизнь в обновлённое русло
полноводной, спокойной реки.

Пусть ещё непрогретые воды
испускают холодный поток,
но уже мои трудные годы
переправил за речку паром.

 

 

КОНЕЦ ВЕКА

 

1

Россия в угаре:
стоим на базаре.
Врачи, музыканты…
рвачи, дилетанты.
Торгуем заморским тряпьём
и собою,
отцовской Звездой
и огромной страною.

 

2

Позабыли, что ходим под Богом ,–
вышло наше неведенье боком:
возроптали и справа и слева,
кто-то пробует вырулить вспять…
О горбушке насущного хлеба
научились молиться опять.

 

3

Окрест тревожно озираюсь я:
за жёлтой, жёсткой щёточкой жнивья
последствием монгольского набега
чернеют позаброшено, убого
останки деревенского жилья.
Туда бурьяном заросла дорога.
Там отчий край и родина моя.

 

4

Картина умирающей Руси:
пылит дорога пылью золотою,
хотя не гонят стадо с водопоя.
И только звонкий столбик мошкары,
колеблясь над моею головою,
извечный танец чертит в небеси…

 

 

В ВЕСЁЛОВКЕ

 

Юлии Ануровой

Здесь тропки сплошь бурьяном обросли,
цепляется репейник за подолы.
Звучит один вопрос от дома к дому:
– Не пенсию, случайно, принесли?

Разводим руки: – По своим делам
мы забрели до вашей палестины,
и столь контрастной жизненной картины
досель не приходилось видеть нам:

как на дрожжах растут особняки
на фоне обнищанья и разрухи,
весёловские хмурые старухи
подолгу смотрят вслед из-под руки.

Горчит полынью, трепетным дымком
ботвы подсохшей воздух переполнен,
и стаей птиц –
подобных чёрным молниям –
заполнен предзакатный окоём.

А в церкви Введенья звонят колокола,
к вечерне созывая граждан праздных.
На купола непримиримо-розно
со склонов смотрят долу два села.

У рюмочной толкутся мужики –
что дела нам до их весёлой жизни?..
Но страшно, что вот так по всей Отчизне
старухи смотрят вдаль из-под руки.

 

 

МУРАВЬИНЫЕ БЕГА

 

Победители муравьиных бегов
важно смотрят с других берегов,
а над гладью реки наше утро
разливается перламутром.
                       Анатолий Дорошин

Разливается перламутром
по речному туману заря.
Не считается майское утро
с диктатурой календаря.

На простые мои вопросы
у него ответ не простой:
обронило обильные росы
на прибрежный густой травостой.

Догадайся, что могут значить
божьи слёзы по тем годам,
где прожить не смогли мы иначе
и не сможем уже никогда.

Стало небо твоей обителью –
дом и праотцев и богов…
На земле же мы только зрители
муравьиных бегов.

 

 

* * *

 

Зимний туман-малахай
                         нахлобучен на город,
или же город,
              как в варежку,
                         всунут в туманное лоно.
Или же так:
в капилляры седого тумана
впрыснута мутная,
                         вязкая кровь фонарей.

Заполночь
           наш разговор затянулся
                         и кончится, верно, не скоро.
Над лабиринтом речей и дворов
                           чуть бледнеет
                                          кайма небосклона.
Или же так:
                я совсем тебя слушать не стану,
слов не сори золотых
                     у настежь открытых дверей.

 

 

* * *

 

Валерию Токареву

Ели сквера городского
осыпают снежный пух.
Горькой смолкою еловой
перехватывает дух.

Посреди зимы бесснежной
зароился робкий снег,
и дохнуло жизнью прежней,
повело в минувший век,

где свободе путь мостили
по снегам – во все концы
заметеленной России
не маститые мессии –
желторотые птенцы.

Век наш – камень – канул в Лету,
оплеснув живой водой,
охлестнув огнём, бедой –
полумёртвую планету.

Прах и пепел. Как найти
древний путь, ведущий к свету?
Ни следа его, ни меты…
Тает лёгкий снег в горсти.

 

 

14 ДЕКАБРЯ

 

Истёртый взглядами до дыр –
до чёрных дыр
дворовый мир:
песочницу, где нет песка,
пролом в штакетнике забора,
куда сливается тоска
и все пустые разговоры,
к утру укрыл легчайший пух –
холодный,
оглушивший слух.

К полудню свистнуло: «Держись!»
И запуржило, закружило,
и новизной внезапной жизнь
навеки нас заворожила.

И было всё в последний раз
так, как бывает в первый раз…

Декабрь. Предвестье Рождества.
В преддверье тризны – торжества.
Сгорел малиновый закат
в переплетенье сизых веток.
Я знаю: нет пути назад.
Вечерние пролились светы.
Дороги все ведут вперёд.
Вот ночь идёт. И снег идёт.

 

 

СТАРЫЙ ДОМ

 

Ветер гоняет листья по лужам –
близится стужа,
и одиночества и неприютства
серые нити в воздухе вьются.
Где-то под печью свиваясь в клубочек,
ноют в бессонные тёмные ночи:
Может, нам виться уже не придётся –
ссучит луна на своё веретёнце.

Ветер ярится, злобно хохочет,
жестью на кровле дырявой грохочет.
Наземь швыряет с обугленных веток
мокрые клочья фонарного света.

Кашляет дом – сквозняками простужен,
отжил свой век – никому он не нужен.
Даже иконки нет в изголовье,
а ведь с надеждою жил и любовью.

 

 

* * *

 

Не прибавить
И не отнять
Ничего уже
не могу.
Анатолий Дорошин.

Не прибавить и не убавить
мы уже ничего не в силах.
Можно биться о стенку, плакать –
рано смерть тебя подкосила.

Как ты там, в запредельной, новой,
нам пока неведомой жизни?
Может, явишься ко мне словом
иль в окошко дождичком брызнешь?

Может, это ты, а не ветер
обнимал меня в старом парке? –
Страстны были твои объятья,
поцелуи нежны и жарки!

Но когда протянула руку,
чтобы щёку твою погладить,
свистнул ветер на всю округу:
ничего уже не поправить!

Календарными листьями пали
дни, наполненные любовью.
Вот и стал ты моей памятью,
сном, спустившимся к изголовью.

 

 

* * *

 

Река времён в своём движенье
поглотит все дела людей.
Г. Р. Державин. 1816 г.

Устаю. Встаю всё чаще,
в Верхний сад бредя по склону,
по живой кошме шуршащей
облетевших листьев клёна.

Дни мои, как эти листья,
обречённые на тленье.
Здесь, покуда осень длится,
превратятся в удобренье.

Что тут мудрствовать? Державин
думал о реке времён.
Облетевших листьев ржавость –
пролетевшей жизни сон.

Про оставшуюся малость
пусть не пухнет голова,
если осени осталось
сорок дней до Покрова.

 

 

* * *

 

Я хочу попасть с тобой под ливень,
светлый ливень посреди июля.
Ослеплённый солнцем,
пусть омоет
промелькнувших лет горчащий опыт.

Я хочу попасть с тобой под ливень,
чтобы стали мы опять как дети.
Чтобы, очарованные небом,
в жизнеутверждающем потоке,
распахнув и души и ладони,
кверху запрокинули бы лица
и смогли бы досыта напиться
счастья из божественной криницы.

 

 

НИТЬ ЖИЗНИ

 

Погода переменная –
то сыплет дождь,
то снег,
то лучик по-весеннему
запрыгает в окне.

А комната простужена –
с трёхрёберным теплом –
в ней занавески кружево
над плачущим стеклом,

на стенах – фотокарточки
поубывшей родни…
И мне всё время кажется:
мы дома не одни,

что деды – лишь из комнаты
выходим в коридор –
как старые знакомые,
заводят разговор:
Семён про службу верную
в Семёновском полку,
Назар про пашню чёрную
и травы на лугу,
Кузьма споёт народную –
аж задрожит душа,
а Александр расходную
предложит не спеша…

Часов кошачья мордочка
схитрит: – Куда спешить?
И тянется сквозь форточку
обычной жизни нить.

 

 

ЗИМНИЕ ЯБЛОКИ

 

Анатолию Дорошину

«В Намангане яблоки
зреют ароматные…»
Из популярной песни
60-х годов

В Намангане – яблоки,
а у нас – зима.
Тёмные окошки,
сонные дома.

Кажется, такие
выпали снега,
что по всей России –
ни следа!

Ну, а если ночью
выйдешь на крыльцо,
ветер хваткой волчьей
вцепится в лицо.

Сразу брызнут слёзы –
слижет их мороз.
Снова в дом вернёшься –
не было слёз.

Новый телевизор –
старое кино.
Я его не видела
давным-давно…

Но электростанция
отключает свет…
…Я тебя не видела
тыщу лет!

Твои письма старые
берегу.
И мне снятся яблоки
на снегу.

 

 

ПОД НОВЫЙ ГОД

 

Даже в гуще снегопада –
сквозь декабрьской вьюги буйство
мы провидим чародейство
неминуемой весны.

Но куда уходит радость,
отлучённая от детства?
И куда уходит детство,
унося цветные сны?

Радость взрослых рвут и рушат
ссоры, дрязги, кривотолки…
Но под Новый год осколки
детских снов пронзают душу.

Тяжких лет легчает ноша.
Снова, украшая ёлки,
достаём мы с тёмных полок
радость детских празднеств наших.

Как пьянит нас запах хвои!
Понапрасну в окна, стены
нынче бьётся вьюга с воем.
Праздник будет непременно.

На серебряные нити
новогодней канители
он нанижет все событья,
что как будто улетели –

белым аистам сродни –
то ль от стужи, то ль от скуки…
На свои вернутся крУги
наши завтрашние дни.

Будет хлёстко бить и колко
вьюга. Но не в том беда.
Жаль, не склеить никогда
промелькнувших снов осколки.

 

 

* * *

 

Ты знаешь, что я буду делать ночами.
Маргарита Борцова

Ты знаешь, что я буду делать ночами:
минуты считать до рассвета в печали.
Минуты прозвенькнут, совсем как монеты
о донце копилки, где спрятано лето.

Они там тотчас обернутся словами,
что были в то лето не сказаны нами,
и станут забытым таинственным кладом,
которого прежним владельцам не надо.

Но некий потомок о горло кувшина
споткнётся, бредя по пути Аладдина
с мечтою о счастье, – а что ему  боле?! –
и выпустит наше богатство на волю.

По долам и весям развеет ветрами
слова, что остались не сказаны нами.
Как вихри, они по просторам помчатся
и будут в ночные окошки стучаться,
тревожа влюблённых, детей и поэтов
печалью, пронзившей минувшее лето.

 

 

К ЧИТАТЕЛЮ

 

Дни быстротечны. Суетно-пусты.
Вне рамок временных и расстояний,
читатель мой насторожённый, ты,
как и всегда, в любви непостоянен.

Но мне от старых не уйти привычек.
В который раз пишу к тебе, едва
в ночной тиши на чистую страницу
вдруг явятся, как таинство, слова.

Мои вопросы так неосторожны!
Возможно, ты ответишь, как всегда,
что знанье всех ответов невозможно,
а, может быть, не стоит и труда…

И в поисках доверчивого взгляда
я вновь нырну в снующую толпу –
так через поле в гуще снегопада
прокладывают зыбкую тропу.

Из лабиринта спутавшихся дней
один есть выход – в солнечные двери.
Но по твоей вине или моей
был нами этот путь давно утерян.

Поэтому-то впредь я буду жить
с надеждой, что когда-нибудь сумею
стать Ариадной, дарящей Тесею
неровных строк спасительную нить.

 

 

* * *

 

Под ветром качались
печальные ели,
и звёзды по ветру
в их лапы летели,
и осень спешила
песчаным откосом
будить по селу петухов безголосых…
И стыли в смеженье
дрожащих ресниц
далёкие всполохи ранних зарниц.
Лишь не было самого главного слова…
Вот осень
откосом
спускается снова.

 

 

ПОЧТИ ТЕАТРАЛЬНОЕ

 

Всё можно представить иначе,
у мозга несчётно фантазий,
в каждой из них вариантов,
как звёздочек в небе, не счесть.

В конце концов, что-то да значит,
что я уже больше не плачу,
что в каждой написанной фразе
свободы осознанность есть.

Ни страсти бродячих вагантов,
ни рыцарей томные розы,
ни слёзы романтиков ранних
меня не обманут уже.

Вот фарс, что дают комедьянты,
картонной секиры угроза,
героя томатная рана,
дебелых блядей неглиже…

На жизнь это больше похоже,
хотя и зовётся театром.
В подсобке, где свален и сложен,
своё отслужив, реквизит,

Всю ночь я читать буду Сартра*,
не зная, что ждёт меня завтра
и что эта ночь подытожит,
и чем меня утро сразит.

* Жан Поль Сартр – французский писатель, философ,
 экзистенциалист, проповедующий одиночество,
 поиск абсолютной свободы, абсурдность бытия.

 

 

 

КАЧЕЛИ

 

Д. А. Лобузной

Верю!
У дома с распахнутой дверью
девочка-жизнь
раскачала качели.
Смело взлетает
выше всех крыш.
Кизел под нею,
Казань и Париж.
Злую судьбу
обыграв на пари,
девочка в небе
свободно парит
в отблесках алой
ранней зари.

Верю, наверное,
может быть, верю.
Женщина входит
в раскрытые двери
в предвосхищенье
любви ли, беды –
прочерком ярким
летящей звезды –
радости жизни
испить до конца.
Вслед замирают
мужские сердца,
ветер взвивает
в небо метели.
Женщина-жизнь
на летящих качелях.

Верю – не верю… –
качают качели,
нрав свой крылатый
чуть-чуть поумерив.
Что за прикрытой
кроется дверью?
Вервие трётся,
вдруг оборвётся?
Чем-то ещё
этот взлёт обернётся?
Жить на пределе
иль всё соразмерив?
Верю – не верю… –
всё те же качели.

 

 

* * *

 

Твои семь пятниц на неделе
меня совсем свели с ума,
а может, просто надоели –
никак не разберусь сама.

От этой сущей канители
одно спасенье – спать и спать.
Но даже посреди недели
проснусь – и пятница опять.

 

 

* * *

 

Упал первоиюньский ливень.
Размыта чёткость лиц и линий.
Прибита пыль. Потушен жар.
И золотой небесный шар,
скользнув по мокрой полусфере,
разбился вдруг в больничном сквере
на мириады блёсток, брызг…

Вот так же вдруг
и так же вдрызг…
Я говорю о том, что в жизни
есть место празднику и тризне,
что остаётся в том лишь суть,
сколь на Голгофу долог путь,
ещё – кому куда – оттуда,
что вовсе никакого чуда
ни в засухе, ни в ливне нет.

 

 

* * *

 

Над полями гребень-месяц
туч прочёсывает шерсть.
Дождь идёт – дорогу месит –
перемешивает персть.

Кончен день шестой – суббота.
С люстры свисла света гроздь.
Слышь, калиткой стукнул кто-то:
может – ветер. Может – гость.

Слажу с болью и тоскою –
поулягутся на дно.
Расставляй столы покоем,
раскупоривай вино.

Может, только так и стоит
жить, пока любовь жива:
станем пить вино густое,
говорить слова, слова…

 

 

ЗА ВЕСЁЛЫМ СТОЛОМ

 

Валерию Александрову

Майским радужным днём
я друзей соберу
за весёлым столом.
Мы вино будем пить,
о любви говорить.
Будут струны гитары
то плакать, то петь.
Будет сердце гореть
непалимым огнём.
За весёлым столом
будет жарко от слов.
Будет знобко от песен,
забытых, о старом.
Разойдёмся к утру.
Будет долго потом
вспоминать эту ночь
над диваном гитара.

 

 

* * *

 

Я в работе утоплю одиночество
иль возьму кого-нибудь полюблю.
Только, право, что-то вовсе не хочется
золотой разменивать по рублю.

Отолью-ка лучше перстень с печатью,
окольцую перст венчальный себе.
Дам зарок не горевать, не печалиться,
Раз уж надо было так по судьбе,

чтобы ночи мне достались бессонные,
чтобы днём работы было внахлёст,
чтобы слово, так упорно искомое,
в сердце падало из скопища звёзд.

На тебя махну рукою – пусть катится,
если мало четырёх – на все сто.
И пускай всего на миг, но покажется,
что уютно в чистом сердце пустом.

 

 

РАЗГОВОР С ПРЕТЕНДЕНТОМ

 

Брось разговор бестолковый.
Ты не можешь быть моим мужем.
Я посвящена Слову
и обручена с Музой.

Эта шатущая дева
спать не даёт поэтам.
И, как Адаму Ева,
яблоки дарит при этом.

Яблока с райского древа
змей опалил однажды
томное женское чрево
ядом телесной жажды.

Тешась земною страстью
плоти своей в угоду,
мы не познали счастья,
не обрели свободу.

Божье приняв наказанье
и облачась в одежды,
мы не постигли Знанья.
Были и есть невежды.

Всё это так я, к слову,
жизни черпнув всей мерой,
Музе останусь верной…
Брось разговор бестолковый.

 

 

НЕ ТОЛЬКО О ФИАЛКАХ

 

Ты сказал, что любишь фиалки,
только если они в цвету.
Отчего-то мне стало жалко
проведённых с тобой минут.

Нерасцветших ещё фиалок,
тех, кто думает, что твой друг.
Стало воздуха в доме мало,
как-то сумеречно вокруг.

Говори теперь, что захочешь.
Я пойду поливать цветы.
И совсем не затем, чтоб ночью
мне вернули они мечты.

Я не верю, что на рассвете
повторишь, как ты любишь их.
Ведь фиалки, они как дети
или как нерождённый стих.

Надо вынянчить их сначала,
надо их сберечь от зимы,
надо помнить, что их печали
порождаем небрежно мы.

Пусть они расцветут весною.
Я готова их подождать.
Ну, прощайся скорей со мною.
Я пойду цветы поливать.

 

 

СОВЕТЫ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЯ

 

Заведи себе павлина
и похвастайся соседям,
как охотно хвост роскошный
распускает птичий франт.

Или лучше не павлина –
заведи себе медведя,
 чтоб сидел он у окошка,
нацепив атласный фрак,

чтоб махал прохожим лапой,
их пугая образиной.
Ты корми его картошкой,
 потому что он простак.

Впрочем, нет, купи собаку,
с ней гулять ходи на клумбу.
Лишь она поднимет ножку,
будет рад любой дурак.

«Это ж просто удобренье» –   
скажешь дворнице Марусе.
И приучишь понемножку
всех соседей думать так.

Заведи себе павлина,
заведи себе медведя,
заведи себе собаку,
но друзей не заводи.

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ ГАСТРОЛЬ

 

Я – с галёрки верный зритель.
Ты – безумный старый Лир.
Для меня – твой мир обитель,
для тебя отныне – мир.

По нему, как пёс бродячий,
ты пойдёшь с толпой слепцов
в тщетных поисках удачи –
злого фетиша глупцов.

Хорошо ли или плохо
отыграл ты эту роль –
вкупе ангела и лоха,
сцены преданный король.

Жизнь проведши на подмостках,
на себя махнул рукой.
Сгоряча решеньем жёстким
выбрал старость и покой.

Я боюсь, а вдруг взорвётся
в сердце вызревшая боль?
..........
В балаганчике даётся
распрощальная гастроль.

 

 

ИГРОКУ

 

Не пора ли стать мудрей?
Глуп расчёт холодный.
Не осталось козырей
в карточной колоде.

Сам себя перехитрить
можешь в одночасье,
взяв туза, семёрку, ты
не тверди о счастье.

Но к чему мои слова?
Разве что для смеха…
Ведь добившись однова,
куш сорвав, успеха,

веришь, что всегда игра
будет благосклонна…
Карты метят шулера
по своим законам.

На кон – жизнь, а сам в тоске,
коль играешь с чёртом.
Запись мелом на доске
утром будет стёрта.

 

 

* * *

 

Кнесинке

В плену несуществующих обид
и в фантазийной неуёмной пене
мозг закипает, и душа скорбит,
себя уготовляя к перемене.

Неважно, что и кто, неважно, как.
Сейчас и здесь – как смерч необратимы.
И вот полощет ветер белый флаг,
и воинство твоё проходит мимо,

не поднимая горестных голов,
смирив в себе сражения охоту.
А тот, кому сдаёшься ты, готов
прошествовать в открытые ворота.

Исконно твёрд его неспешный шаг,
а поступь и спокойна, и степенна.
Но ты поймёшь, твой город взял чужак,
едва фантазий буйных схлынет пена.

 

 

* * *

 

Так тревожно и натужно
протекают эти дни.
Всё неважно и ненужно,
не горят вдали огни.

Не дорога – сплошь ухабы.
Мой попутчик – старый друг,
мы из леса вышли б, кабы
в темноте не сбились вдруг.

Вот и водит, кружит леший
нас по нашим же следам.
Друг себя надеждой тешит,
что прорвёмся. Но куда?

Круг за кругом ходим оба
ни вперёд пути, ни вспять,
непролазная чащоба
нас не хочет отпускать.

 

 

ЭТИ ДНИ

 

Эти дни мне даны разобраться в себе.
О тебе же давно всё понятно.
Пламя жжётся в груди всё слабей и слабей.
Осознанье свободы приятно.

Так что смело последнюю нить оборви
и не сыпь лицемерно упрёки.
Может, столько же знали, как я, о любви
многомудрые древние греки.

Никогда, никуда не уходит она.
Станет камнем в моём пантеоне.
В общем мартирологе, как строчка одна,
среди моря подобных утонет.

За ошибки винить ни тебя, ни себя
я постскриптум не в силе, не в праве.
Две души не слились воедино, любя,
что земных не нарушило правил.

Ты же – форвард в безудержной здешней игре,
жаждешь славы, победы, везенья…
Май кончается. Время костру догореть.
Не приду на игру. Воскресенье.

 

 

ВСЁ ПРОСТО

 

Просто дождь стучит в окно.
Телек шлёпает кино.
Просто предал старый друг,
и опять замкнулся круг.

Может, друг казался другом?
Может, выйду я из круга?
И когда утихнет дождь,
снова в сердце вспыхнет дрожь

от любви, от счастья жизни?
Солнце золотом обрызнет
потемневший лик двора.
Просветлённый, как икона,
в простоте своей исконной
распахнёт объятья мир.

Выйду в город в новом платье
за ручонку с внучкой Катей.
День теплом окатит нас,
летней божьей благодатью…
Просто грустно мне сейчас.

 

 

ВЕСЕННЕЕ

 

Здесь бугры перепачканы хной
новоявленных свежих проталин.
Здесь и тропки мы не протоптали,
но в поля манит запах земной.

Я тебя поздравляю с весной.
В монотонно звенящей капели
ты услышишь вдруг нежные трели
свиристелки бузинной резной.

Это тайная песня души.
Пусть тебе непонятно, откуда
март-волшебник занёс это чудо
в неуютство российской глуши.

Но под небом тяжёлым, пустым
так печально-легки эти звуки,
что бузинные плачут кусты
и скорбят разлучённые руки.

 

 

СОЛОВЕЙ

 

Ах, как пел соловей отчаянно
в тёмных зарослях ивняка!
Как речная волна качала нас,
как дрожала в руке рука…

Свой мотив он вёл переливчато,
только песня была коротка.
И не стоит мне перелистывать
листья старого дневника.

Всё, что прежде казалось истиной,
обернулось в обман и ложь.
Что теперь, певец, ни высвистывай,
не вогнать моё сердце в дрожь.

Прошлой боли на нём окалина,
безнадёга весенних дней,
что стояли с ухмылкой Каина
над любовью мёртвой моей.

 

 

* * *

 

Оплела тобой пробитую
тропку буйная трава.
Не тревожь меня, забытое.
Двое делится на два.

По чащобе бродят частные,
продираясь сквозь кусты,
где непрожитое счастье их
сучья рвут на лоскуты.

И когда луна под солнышко
светлый выкатит бочок,
то ли горько, то ли солоно
оба выплачутся впрок.

 

 

* * *

 

Я не знаю: ты мне нужен
или ужин на двоих.
Под ногами грязь и лужи,
ветер стих.

Или, тучи разгоняя,
улетел невесть куда.
В небо пасмурного мая
вышла робкая звезда.

Ждёт толпа у перехода –
воспалился красный глаз.
Мне ж милей всего свобода.
Вряд ли выйдет что у нас.

Пусть сгорают всуе свечи,
вянут розы, отордев.
Посвящу-ка этот вечер
новоявленной звезде.

 

 

ПОД НАСТРОЕНИЕ

 

Вчерашний снегопад
сменился солнцем вешним.
Шагаю наугад –
бесцельно и неспешно.

По льдинкам ручейки,
вызванивая рresto,
в объятия реки
бегут с восторгом детским.

Как будто сняли плёнку –
так стала даль чиста.
Пью хвойный запах тонкий,
«Ты чья?» – звучит с куста.

А я сама не знаю.
Как много лет назад,
беспечная, шагаю,
куда глаза глядят.

 

Lestvitsa

 

Об авторе Лидии Терехиной

Стихи Лидии Терёхиной.

Творческий вечер Лидии Терёхиной "Дань холмам".

Лидия Терёхина. Лествица. Часть I. Ступени перстные. Стихотворения 

Лидия Терёхина. Лествица. Часть II. Ступени каменные. Стихотворения

Лидия Терёхина. Лествица. Часть III. Ступени небесные. Стихотворения

Просмотров: 1976

Добавить комментарий

Защитный код
Обновить


МУЗЫКА ПЕНЗЫ

Алина Викман. "НЕ ЗИМА"

Миша Хорев. "ГИМНАСТКА"

ИСКУССТВО ПЕНЗЫ

Михаил Мамаев. Амбротипия

ФОТО ПЕНЗЫ

Московская, 69. В наличии и на заказ: школьная форма, офисная одежда
  • Московская, 69. В наличии и на заказ: школьная форма, офисная одежда
Авторы граффити - Команда Почти
  • Авторы граффити - Команда Почти
Фотоотчёт концерта
  • Фотоотчёт концерта "Йорш", 25 февраля 2014 года. Автор фото - Дмитрий Уваров.
Виагра даром
  • Виагра даром
350 лет Пензе! Концерт Маликова и Пенкина
  • 350 лет Пензе! Концерт Маликова и Пенкина

penzatrend.ru

© 2013-2015 PenzaTrend
Журнал о современной Пензе. 
Афиша Пензы в один клик.

Использование материалов возможно
только при наличии активной гиперссылки
на источник, который не закрыт для индексации.

© 2013-2015 PenzaTrend Журнал о современной Пензе.
Афиша Пензы в один клик.