ПензаТренд

KON

КУЛЬТУРА ПЕНЗЫ

I Музыкально-поэтический фестиваль

Вечер Алексея Александрова

Вечер "На Энцелад!"

 Встреча "Время верлибра"

Творческий вечер Марии Сакович

Вечер "В начале было слово"

Встреча "Абсурд. Логика алогизма"

Вера Дорошина "Слова на ветру"

СПОРТ ПЕНЗЫ

РЕКЛАМА

Слова на ветру. Книга стихотворений

Вера ДОРОШИНА

 

1. НА ЗАМЕРШИХ ВЕСАХ

 

ВНУТРИ ЯЙЦА

 

Ты ищешь новую тропу,
ты ищешь истинного знанья,
ты раздвигаешь скорлупу
израненными в кровь руками.

Сквозь щели впитываешь мглу
и смутный свет чужих созвездий
и жадно напрягаешь слух,
внимая безымянной бездне.

И забываешь имена
тебе дарованного мира.
Но что ты хочешь поменять?
Какого вылепить кумира?

Не говори, что ищешь смысл,
не говори, что ищешь Бога, –
ты подымаешь веки тьмы,
всегда стоящей у порога.

А в гулкой глубине яйца
таятся Альфа и Омега,
томится бледный конь конца,
обуреваем жаждой бега.

И, разрушая скорлупу,
ты должен час его приблизить.
Ты для него проложишь путь –
исконный, вечный – к новой жизни.

 

 

НОЧЬ РОЖДЕНИЯ

 

Повитый отчаяньем
в чёрной ночи, –
кричи – не кричи –
ты рождаешься заново.
Колышется занавес
новой игры.
И зреют миры,
словно в августе яблоки –
срывай и навзрыд
сам с собой говори…
Примеривай облики,
белое облако,
попавшее в шторм
всесмешения форм,
смещенья осей
всех вращений земных.
Космический ветер
стучится под дых.
И утро взрывается заревом.
Всё – заново, заново, заново!

 

 

КАМЕНЬ БРОШЕН

 

Неведенье блаженно и уютно,
как старый тёплый свитер в холода,
как маленькая комната-каюта,
а жизнь вокруг – стоячая вода,

что годы растворяет, как таблетки
снотворные для сердца и ума.
Календари хранят свои заметки
о праздниках и буднях, как тюрьма.

Но камень брошен с берега иного,
не знаю, чьей недрогнувшей рукой –
рукой судьбы, предназначенья, Бога?
И он летит нарушить твой покой.

Летит сквозь время, вздыбленное ветром
тебе ещё незримых перемен,
сквозь бездны тьмы и перепутья света,
сквозь прах империй, дымку ойкумен.

Он упадёт в забытый тихий омут.
Взметнётся страх кругами по воде.

Взорвётся мир твоих дремотных комнат,
внимая жадно – счастью ли, беде.
И распахнутся окна, двери, крыши
навстречу всем дорогам и путям.
И сердце вдруг увидит и услышит,
что было, есть и будет – здесь и там.

 

 

ТЫ ПРОРАСТАЕШЬ

 

Пусть теплится податливая глина
в твоих руках, отринувших покой.
Ты проницаешь жизнь до сердцевины –
за словом слово и за слоем слой.

Ты прорастаешь – мудро и неспешно –
сквозь время, отороченное мхом,
сквозь этот город, сумрачный, заснеженный,
ты прорастаешь в зыбкое потом

и постигаешь неизбежный опыт
терять себя и снова находить,
скользить за грань, за рамки хронотопа,
хватаясь за серебряную нить,

что все миры связала воедино,
как хрупкие воздушные шары.
Ты держишь их. И вечность дышит в спину.
И будущего теплятся костры.

 

 

ПО КРАЮ СВЕТА

 

Можно это назвать работой –
раздавать имена облакам,
взглядом взламывать горизонты
и в рюкзак паковать века,

отправляясь по краю света,
по дрожащему краю тьмы –
на вопросы искать ответы,
удивлённо смотреть на мир.

Можно это назвать забавой –
нарушая земной уклад,
не налево идти, не вправо,
а всё чаще – то под, то над.

Бисер тлеющих слов – на нитку,
в уши – плеер небесных сфер.
И разматывать хрупким свитком
явь и морок наивных вер.

Или это назвать любовью,
на закате упав в траву,
гладя звёзды у изголовья?..
Лишь любовью и назову.

 

 

МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ

 

В огонь мой бросайте, боги, –
бояться ли вам сажи? –
сюжеты и дороги,
что ноги узлом свяжут.

Утешу себя: «Не сетуй,
что много на них грязи,
что мало на них света.
Не ты ли сама разве

мечтала месить глину,
готовить слова к севу
и, встретив в пути длинном,
Адама понять с Евой?

Свяжи меня пуповиной
пыльной петли дорожной!
В жажде судьбы повинна ль?
О чаше молю, Боже!»

 

 

ПУТЁМ ОРФЕЯ

 

Пролёг он вне запретов и законов –   
твой путь через ночные рудники
чахоточной погибельной тоски,  
где обитают ветхие драконы –

немые стражи внутренних империй,
издревле стерегущие огонь
священного безумья твоего,
проводники к порогам и преддверьям.

По каменным уступам и ступеням
вперёд – впервые в полной тишине –
идёшь по запредельной стороне
сгущающихся сумрачных видений.

Из сердца твоего – истоки Стикса.
Подол плаща намок и стал тяжёл.
Здесь не пройти в обход или межой.
От вещих глаз Харона не укрыться.

Он ждал тебя – живого среди мёртвых,
твердя веками долгий монолог,  
о том, что свет от мрака не далёк.
и мир земной космическим обёрнут,

как иллюзорно сладкая конфета
холодной серебрящейся фольгой...
Он ждал тебя, чтоб мир совсем иной
открыть тебе за хрупкой гранью света.

 

 

НЕВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Ты не хотел скользить по плоскостям
или сидеть на золотом насесте,
не смог идти по трупам и костям –
теперь бреди по городам и весям
к своим, ещё непознанным, богам.
В попытке обретенья равновесья
доверься с ног сбивающим ветрам,
дорогам неизведанным доверься.
Теперь плыви – к далёким берегам,
закинув сердце в тёмную пучину,
как сеть рыбак бросает наугад, –
вылавливай со дна первопричину,
несущую смятенье и разлад.
И постигай свою необратимость,
своё невозвращение назад.

 

 

НА ЗАМЕРШИХ ВЕСАХ

 

Я проживаю имя «человек».
Я прохожу сквозь пытку узнаванья –
сквозь первый, белый, обречённый снег,
сквозь горько обретаемое знанье.

Вальсируя на замерших весах
скользящего изменчивого мира,
я постигаю первородный страх
и радость бытия – чумного пира.

Так постигал священные азы
небесных сфер и узы вязкой глины
пещерный пращур, прядший праязык,
спрягавший прах и прану воедино.

И взгляд его, потерянный в веках, –
незримый нож – пронзает дрожью спину.
И я стою на замерших весах,
свой путь земной пройдя до середины.

 

 

НА ДАЛЬНЕМ МОСТУ

 

Если вспомнить нас, юных, стоящих
 на железнодорожном мосту
 вдоль вагонов волшебно летящих, –
 мы смотрели сквозь тающий город
 каждый в свою мечту.
 И тогда не могли представить,
 что так быстро промчится скорый,
 что так быстро растает город,
 что на тонкие шеи наши
 время накинет петлю свою
 длиной в десятки годов;
 как безумные, дни заснуют;
 как икру, разметают нас судьбы
 по провинциям и столицам…

 Только смотрят на нас, как судьи,
 просветлённые юные лица
 тех, стоящих на дальнем мосту.

 

 

ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС

 

Очутиться здесь и сейчас –
это словно коса на камень,
это время играет в нас,
это время играет нами,

это сорванный ветром лист,
становящийся перегноем,
это шелест слепых кулис,
вечно грезящих о покое,

это жить в роковом пикЕ,
жить на пИке своих иллюзий,
в зазеркаленном тупике,
в золочёной богами лузе.

Это просто здесь и сейчас
разворачивающийся свиток.
Просто время поймало нас
и просеивает сквозь сито.

 

 

В КАСТРЮЛЕ ДВОРА

 

Поварись-ка в кастрюле двора
                                    года два или три.
Как сползает с тебя кожура,
                                    ощути. Посмотри изнутри
на сочащийся соками срез
                                         жития-бытия.
Мелкий быт, мелкий бог, мелкий бес
                                        не поймали бы только тебя!
Чем ты был, чем ты стал – отвечать
                                       затруднительно, но
как тавро, как клеймо, как печать –
                                        то, что было однажды дано.

А в дырявой кастрюле двора
                                       закипают века
под ворчанье старух.  
                                    И задорно кричит детвора...
Дуло времени здесь холодеет и ждёт
                                        у виска.

 

 

ТЕНИ

 

Тень догоняет тень.
Ноябрьская ночь холодна и пуста,
не считая меня,
разжигающей память.
На жар углей
стужу не разменять.
Осень, кострище дождями залей!

 

 

КОГДА-ТО

 

А когда-то умела облачать в ризы слов сны.
Облака рисовать мелом на асфальте.
Уснуть – лицом упасть в холодную траву,
а пробудившись – до оторопи всматриваться ввысь.
И перепутать времена,
                                      как карты всех континентов,
что достойны украсить стены
                                      в жилище Бога,
грустной улыбкой озарившего сей мир.

 

 

ПУТЬ ОБЫДЕННОСТИ

 

Усталыми жестами
устилаю путь обыденности.
Усталые жесты ноябрьских деревьев
на стылом ветру.
Конечно, всё конечно. Всё кончено.
Втяни липкий воздух провинций.
Провидцев бессонные ночи,
как свечи в осеннем саду,
задует скучающий Бог
в юбилейном похмелье.

 

 

С ЧИСТОГО ЛИСТА

 

1

Досуг украсят праздные беседы,
а праздники – досужие обеды.
Незваные нагрянут вечера.
Уткнётся память в утлое вчера,
спасительного в нём ища причала.
А на заре в душе твоей качалась,
как в колыбели, ясная мечта.
Но быль, но явь катила – всё не та…
Как хочется: всё – с чистого листа!

2

Как хочется: всё – с чистого листа!
Постичь прожилок суть. Не изменяя
простым предначертаньям божества,
прожить, чтобы любовь земная
мостом к небесной благости была.
Но в пору одичалых листобоев,
дрожа и рот кусая добела,
не знаешь, что своей назвать судьбою.

3

Не знаешь, что своей назвать судьбою.
И тычешь пальцем в небо наугад.
Особенно в осенний звездопад –
загадываешь что-нибудь такое…
Потом беззвёздной непроглядной ночью,
былых желаний и тщету и ложь

познавший, горестно бредёшь.
И в чёрный космос устремляешь очи.

4

И в чёрный космос устремляешь очи.
И шепчешь отрешённо «Авва Отче».
И тешит сердце вещая печаль.
И в этот миг судьбу свою встречай
лицом к лицу. О, горечь узнаванья
упущенного в прошлое призванья.

 

 

НОЯБРЬ

 

Ноябрь. И в сумерках сгустилось
всё то, о чём вчера грустилось
легко, почти что просветлённо.
Но, как младенец из пелёнок,
из колыбели листопада
грусть выползла в преддверье ада –
в предзимье выстуженных улиц,
где люди, ёжась и сутулясь,
спешат домой – задёрнуть шторы.
И все опоры иллюзорны,
как город, выбеленный к ночи,
к утру – чернее червоточин.
В прихожей лампочка устала
гореть, мерцая вполнакала,
в недоуменье: где же гости?
Ноябрь. И не хватает злости
в лицо ему смеяться звонко.
Ноябрь. И рвётся там, где тонко,
нить, паутина, пуповина…
А я всего до половины
свой путь земной прошла. И только.
Ноябрь. Прозрачные осколки
воды, застывшей под ногами.
Пытаюсь измерять шагами
смысл жизни, выданной на время.
Ноябрь, благодарю за темень,
за мир, отринувший наряды,
за полную свободу взгляда
в пространстве праздной светотени.
Ты – тоже время обретений.

 

 

ИГРАЕМ В ВОЗРАСТ

 

Стараемся – размашисто и бодро,
хоть грусть в глазах порой затаена, –
играем в возраст.
Легко берём мажорные аккорды,
пусть на сердце тревога иль война.
Играем в возраст с детским упоеньем.
Немного ретушируем свой образ.
Справляем споро свадьбы, дни рожденья.
Всё больше прозы.
Мы взрослые до умопомраченья.
Играем в возраст –
в призрачные звенья,
страшась до срока выйти из игры.
Но, Боже мой, все игры – до поры.
Или, быть может, до какой опоры?
К чему вопросы? –
Играем в возраст.
Стены, коридоры,
машины, мебель, кафель и ковры…
Играем в возраст.
Правила всё строже.
Разрежен воздух.
Мы – канатоходцы.
Мы – лёгкие воздушные шары
(а нитка трётся).
Играем в возраст!

 

 

ОСТАТЬСЯ

 

Это мы в темноте, на окраине спящего мира,
мы разводим костры, греем руки, ведём разговоры.
Мы вплетаем, смеясь, свои песни и странные игры
в золотые на чёрном, бегущие в космос узоры.

И глядим на огонь, игнорируя скорость столетья,
распинаем сердца на иголках ветвящихся елей,
чтоб остаться всегда в этом вечностью пахнущем лете –
доиграть, долюбить, допонять всё, чего не успели.

 

 

МАРИЯ И АННА

 

Мария. Анна. В трепетные лица
холодный отсвет брошен из окна.
А за окном парят самоубийцы,
смеются дети, буйствует весна,

привычно обнажившая прорехи  
и грязь на ветхом теле бытия.
Мария, Анна – как из-за застрехи
два птенчика, вы смотрите, а я

истрёпанными крыльями укрыть вас
пытаюсь от малейших сквозняков.
Но чувствую – всё яростней порывы,
всё ближе жизнь и смерть без дураков.

О, как вы прорастаете сквозь стены
уютного домашнего мирка
в широкий мир – незримо, постепенно –
с упорством и наивностью ростка.

Мария. Анна. В трепетные лица
холодный отсвет брошен из окна.
Я знаю, вам нельзя не торопиться,
покуда в сердце буйствует весна.

 

 

ОКТЯБРЬСКИЙ СВЕТ

 

 Октябрь. Дрожащий, хрупкий свет
 пролился, улицы заполнив.
 И в сердце не хватает мест
 для дней, которые запомнить

 хотелось бы. Вплетаю след
 в узорочье опавших листьев,
 чей шелест – эхо прошлых лет
 и выверенных ими истин.

 А если подыму лицо –
 увижу – в небе ангел кроткий,
 покрытый золотым венцом, –
 из света облачного соткан.

 Он, голову склонив едва,
 играет тихо на свирели.
 И внемлет павшая листва
 извечной музыке смиренья.

 

 

ОСЕНЬ

 

В голове до призрачности ясно,
как в октябрьской сиротливой выси.
Осень раскладывает пасьянсы
из облетевших листьев.

Под ноги стелет ковром гаданье
иль в дурака играет.
Шелест её слышней с годами.
И лес превращается в многогранник,

в котором пересеченье тропок
ногам доставляет простую радость,
а взгляду дарит бесценный опыт
осознанья иллюзии листопада –

листопада в аспекте смерти
материи, в аспекте распада
атомов. Рвутся сети
строго выверенной оптики взгляда.

В наслоении мастей – мастер,
набивший руку изрядно,
Осень – божественно безучастный
шулер, не меняющий миропорядка.

Буби, черви в её колоде –
блики солнца на листьях бренных,
ветер молящих о свободе.
Пики, крести – лишь перемены,

лишь этапы перерожденья,
исподняя сторона истин,
постигающая после паденья
всех нас, как эти листья.

 

 

ПЕРЕМЕНЫ

 

Прошлое нельзя измерить болью,
солью дней и гранями стакана,
порванной отчаяньем мембраной,
эхо низводящей до рефрена:
«Всё на свете бренно, бренно, бренно…»

Я молю коленопреклоненно:
«Пусть хранят нас эти перемены,
как зерно – то тьма, то свет, то влага».
Расставанье обернётся благом,
добрым знаком, завязью и злаком
новых смыслов в жизни повседневной.
Я бросаю в них свой старый невод.

 

 

ПОСЛЕДНИЙ АПОКРИФ

 

Воздух пахнет пронзительно остро,
предсмертно, фатально.
Осень пишет последний апокриф
на картах игральных –

на краплёных плутовкой-судьбою,
засаленных картах.
И – один на один – я играю с собою,
одержим одиночеством Сартра.

Я вишу в пустоте, без опоры,
нелепый, непрочный.
Сам с собою веду разговоры
в кулуарах полночных.

И пронизан сознаньем итога,
разлада, распада,
прозреваю распятого бога
в крови листопада.

 

 

ЗА ПОРОГОМ НОЯБРЯ

 

Там, за порогом ноября,
 иная пролегла дорога.
 Глядит задумчиво и строго
 в окно морозная заря.

 Совсем немудрено прозреть
 в её холодном чистом свете,
 а сердце даже не заметит,
 что перестало ждать и петь.

 Душа, уставшая гореть,
 вдруг задохнётся, изнеможет,
 года минувшие итожа,
 захочет сжаться; замереть,

 как воды, скованные льдом,
 застыть на плоскости иконной –
 в тенях божественных ладоней
 найти давно забытый дом.

 Там, за порогом ноября,
 поют серебряные двери,
 прозрачный смысл земных мистерий
 входящим странникам даря.

 

 

ПРЕДЧУВСТВИЕ КОСМОСА

 

На часах моих без малого вечность,
дышит космос в мешке заплечном,
в волосах моих гнёзда свили
гнев Господень да Божья милость.

Стихли страсти и стихли речи,
игры кончились в «чёт и нечет».
Свечи съёжились и остыли.
Игры кончились в «жили-были».

 Обещаньем вселенской встречи
 путь под ноги улёгся млечный.
 Все дороги земные были
 лишь предвестием звёздной пыли.

 

 

2. ЗЕМНЫЕ СУДЬБЫ НАШИ СВИТЫ

 

ЛЮБОВЬ

 

 Мой друг, в слова я не играю –
 я в них живу.
 На перекрёстках ада, рая –
 я – дежавю.

 Всё это было, было, было –
 слова, слова…
 Мой друг, действительность уныла.
 любовь права.
 Казалось, мир давно изучен
 от  А до Я,
 но вот пришла, как гром из тучи,
 любовь моя.

 Её права простёрлись мимо
 уловок слов.
 Неизречённой пантомимой –
 моя любовь –

 между изящных интонаций
 и стройных строк.
 Её крыла, устав, ложатся
 на твой порог.

 Её права – они превыше
 земных основ.
 Ты слышишь – дождь стучит по крыше –
 моя любовь.

 Мой друг, в слова я не играю.
 К чему слова?
 На перекрёстках ада, рая
 любовь жива.

 

 

СКВОЗЬ ТЬМУ И СВЕТ

 

Свет – от света, тьма – от тьмы.
Только всё перемешалось.
Уловить не в силах мы
суть мирского карнавала.

Путь укладываем свой
в колею забот, привычек.
И берут нас под конвой
быт, обыденность, обычай.

Темы света, темы тьмы
отступают постепенно.
От сумы да от тюрьмы
нас спасают стены, стены…

Стены рушатся порой,
обнажая мирозданье, –
мир небесный, мир земной –
создан он для узнаванья:

свет – от света, тьма – от тьмы,
от любви – любовь, конечно,
чьи пути не знаем мы
в жизни скомканной, поспешной,

чьи пути сквозь тьму и свет
пролегли пунктиром звёздным,
тихой музыкой планет,
не доступной клеткам мозга.

Сердцем, вскрывшимся в ночи,
словно ноющая рана,
принимай её лучи –
слишком поздно, слишком рано.

У неё пределов нет,
опрокинуты все сроки,
все пути – сквозь тьму и свет –
жизни вечные уроки.

 

 

СЕРДЦЕ

 

Сердце, вынутое из груди,
глупое, продолжает биться:
«Что же, что же там впереди?»
Так обезглавленная птица

тщится продлить сиянье дня.
Так на последних страницах
книг строчки просят меня
в памяти дольше длиться.

Сердце – камнем в твоих руках
сжалось, съёжилось – бьёт на жалость,

выжженное в чумных кострах,
сердце, вынесшее усталость
корабельных снастей в шторм,
ступеней, стёртых ногами,
изъеденных молью штор,
икон, забытых богами, –
сердце ждёт приговор.

 

 

ПОВОРОТ НА ВЕСНУ

 

Зима сворачивает пространство
лентой немого кино.
В субтитрах снегопада прочтёшь: «Здравствуй!
Я не видел тебя давно».

Взгляд, потерявшийся в монохроме,
освобождает свет,
таящийся, как игла в соломе,
в ворохе прожитых лет.

Память прожектором ловит сцены,
цензурой изъятые из
фильма о том, как хрупки все стены
и короток путь на карниз.

Но тридевять земель между нами
нынче лежат как постель,
в складках которой ютится снами
успокоившаяся метель.

И дни один за другим прибавляют в весе,
предчувствуя поворот на весну.
И радует мысль, что мы будем вместе,
когда я навсегда проснусь.

 

 

ВЕСЕННЕЕ

 

А будни полнятся предвестьями,
как гулом воздух привокзальный.
Прильнув к окну, смотри – предместьями
плывут огни моей печальной
любви. Живи их озареньями.
На Богом позабытой станции
сойдём – поговорить с деревьями
о странной участи скитальцев,
о невозможности быть прежними
в весеннем пасмурном броженье.
И в каждой веточке заснеженной
уже живёт преображенье…

А будни полнятся предвестьями.
И время тает под ногами.
Смотри, как жар-птичьими перьями
мгновенья кружатся над нами.

 

 

СОЛОВЕЙ

 

Ты скажи, соловей,
                            из какого столетья
 залетел в эту майскую ночь?
 Знаешь ты,
                            не сумею посметь я
 свой житейский удел превозмочь,
 сколько ты не зови
                            и не лей свои трели
 о прекрасной любви.
                            Мой покой
 унеси. И пускай на пределе
 моё сердце забьётся.
                             Тоской
 напои меня всласть,
                             всклень наполни печалью,
 чья высокая власть
                              мне важней
 мирных снов голубыми ночами.
 Не молчи,  не молчи,
                                   соловей!

 

 

СТРЕЛА ЗЕНОНА

 

Моя любовь стрелой Зенона
стремится тщетно до тебя
однажды долететь, земное
пространство множа и дробя

до бесконечности постылой
дурной игры кривых зеркал...
А Смерть – как тать, заходит с тыла,
а Жизнь – лишь жилка у виска,

что бьётся трепетно и жалко –
неровных мыслей нервный такт:
«Чего душа моя искала?
Всё было так. Всё будет так».

 
И лишь любовь стрелой Зенона
стремится тщетно обмануть
земные скверные законы,
извечный продолжая путь.

 

 

НЕПРИТЯЖЕНЬЕ

 

Отзывается эхом печаль
от случайной не встречи с тобою,
догорая в ноябрьских печах
вперемежку с опавшей листвою.

Ожиданий не множа уже,
тусклых улиц утихло броженье.
На предзимнем застыл рубеже
город нашего непритяженья.

Что ему до кричащих реклам?
Изменяя фасады, названья,
он плывёт сквозь года и века –
город нашего неузнаванья.

 

 

СЛИТЫ В ОДНО

 

Будешь ли ты чёрным,
станешь ли ты светлым,
в борозду ли зёрна,
голову ли пеплом,

плавится ли солнце,
тлеет ли едва месяц,
сердце ли твоё бьётся,
ноги ли твои месят

тело дорог свято,
или гнездо свито,
будешь ли распятым,
станешь ли забытым, —

слиты в одно лица,
стёрты до ран грани
мира, что нам снится,
мира, что нас ранит.

 

 

СЕСТРА

 

Иду я тропой покатой
в стае кривых, горбатых,
юродивых, бесноватых.
Ищу я глазами брата –
а брата меж ними нет.

Да разве не жаль убогих,
контуженных и безногих…
И каждый грезит любовью.
И каждому в изголовье
положен незримый крест.

Солдатам омою раны,
пропойцам налью стаканы,
бесстыжим прощу обманы,
пред нищим в своих карманах  
не утаю гроша.

Молитвенный полушёпот
сокроет тот грустный опыт,
что сердце таит и копит.
Не мы выбираем тропы –
они выбирают нас.

А душу сомненье гложет,
что мимо тропою схожей
такой на меня похожий,
такой навсегда прохожий –
прохожий мимо пройдёт.

 

 

* * *

 

Как будто я счищаю амальгаму
с обратной стороны своей души.
И выхожу из роли, как из рамы,
в смешной надежде что-то совершить.

Размытые, чужие отраженья
стираю с запотевшего стекла.
И сердце стало яркою мишенью,
и время – неизбежная стрела,

разящая исподтишка – навылет...
И странно жить на этом рубеже,
оставив неуместные попытки
вернуть любовь, ушедшую уже.

 

 

* * *

 

Тёмное, светлое
тлеют в лице твоём.
Облика линии
прячутся в инее
слов недосказанных.
Стёртыми фразами
скрыто исподнее –
горькое, позднее…
Что же не лепится
жизнь-изваяние?
Как покаяние,
как подаяние –
это свидание.

 

 

БУДНИЧНОЕ

 

К босым ногам сентябрьского заката
продрогшая слетается листва.
По локоть правый будничный рукав
на робе повседневности закатан.

Взыскует взгляд в глазах твоих просветы,
прозрачных интонаций жаждет слух.
И через рабицу, и через парапеты
куда неугомонный рвётся дух?

За летом, канувшим в скучающую Лету,
за птицами, не знающими зим,
за песнями, чьи странствуют куплеты
из века в век, за голосом твоим,

оставшимся на горном перевале,
на перекрёстке всех земных ветров,
где наши речи, верно, не прервались,
где множит эхо отраженья слов.

 

 

С ОДНОГО ПОРОГА

 

На монетах Рима и Греции
мне встречался твой гордый профиль.
А в России, в семнадцатом, греться,
помнишь, мы пытались дешёвым кофе?

В нашей утлой яранге якутской
я хранила в ночи огонь…
Ты всё думаешь, это шутки?
Посмотри на мою ладонь!

Я была амазонкой и феей,
галлюцинацией Гофмана,
я бродила путём Орфея,
перебирая строфы.

А в горящей степи монгольской
в моё сердце вошла стрела,
горизонт затмевая болью.
Я с Ван Гогом абсент пила

в полутёмном сыром подвале,
а потом – два безумных подсолнуха –
мы с ним до утра танцевали
на деревенском поле.

Я цыганкою томноокой
душу вынула из Алеко…
Как же было всё то далёко
и крутилось от века к веку,

и по свету нас поносила,
повертела нас сила рока…
Мы с тобой начинали, милый,
этот путь с одного порога.

 

 

* * *

 

Каноничные серые будни,
словно призраки, рядом парят, –
неподвластны мне и неподсудны,
как законы природы – царям.

Светлоокие ангелы вьются,
льнут крылами к окну моему.
А кофейная гуща на блюдце
предвещает суму и тюрьму.

Жизнь трещит покрывалом лоскутным.
Мы со Смертью играем в лото.
Каждый день мне подносит цикуту
в белой чаше с каймой золотой.

Знаю, пить её вовсе не надо,  
но я пью – за здоровье твоё.
Обезврежены древние яды,  
если в сердце – любовь до краёв,

если в сердце – пронзительный ветер
сквозняками на стыке веков,  
архаичен и ветхозаветен,  
и так яростно, явственно нов.

 

 

* * *

 

Нашей нежности завидуют ангелы,
ангелы-самоубийцы,
жгущие крылья, как факелы,
в безумном порыве влюбиться.
 
Улыбнись им! Мы тоже падаем –
вверх ли, вниз – разберёмся вскоре –
снегом наземь иль чистым ладаном
под иконы – наш путь не торен.

И на все на четыре стороны
света белого, чёрной ночи
наши души в волшебном мороке
расплескались, как многоточья…

 

 

НЕБО

 

Небо гораздо ближе,
Нежели мне казалось.
Вижу – вот оно движется,
Став твоими глазами.

В нём пролетают птицы,
Солнца зрачков тают.
С синью его слиться –
Таинство из таинств.

Настежь открыт космос.
В лёгких иссяк воздух.
Час – забывать, кто мы.
Час – целовать звёзды.

 

 

РАССВЕТ В ТВОЁМ ОКНЕ

 

Чайной ложечкой размешивать рассвет
в твоём окне. Сквозь заросли алоэ
видеть: тающему месяцу вослед
солнце выплывает на каноэ
облака над контражуром старых крыш.
И, как будто заново рождаясь,
в сумраке ночном таившись до поры,
бледным цветом тихо наливаясь,
оживают чутко спящие дворы.

 

 

ЛЕТИ

 

1

В доме моём ты нежданный гость.
Заданность знаков – как в горле кость.
Заперты песни в моей гортани.
В теле моём умирает танец.
Как конфетти из моей горсти,
если умеешь, – лети, лети!
Преодолей притяженья власть,
преодолей искушенье пасть
в пасть сих обыденных мелочей.
Слышишь серебряный звон ключей?
Слышишь серебряный смех созвездий?
Хочешь – умри, не боясь возмездья...

2

Лети! Листай свои страницы
в огромной книге бытия.
Я улыбнусь, когда приснится,  
что в их сюжет вплетаюсь я.

Пусть не собьётся сердце с курса
и крылья – на полёт легки.
Прислушайся к биенью пульса
держащей этот мир руки.

Земные судьбы наши свиты
в браслеты хрупкие её.
Объединяет все орбиты  
одно большое бытиё.

3

Смотри – истончается время,
ветшает искусная сеть.
И, кожу прорвав, оперенье
повелевает взлететь.

Пусть бытом избитые будни
вслепую мостили  пути –
тем яростней и безрассудней
взрывается сердце. Лети!

Изведай извечную тягу  
небес и далёких светил.
Земли не касайся! Ни шагу!
Отныне и присно – лети!

 

 

3. НА КРАЮ СОЦИАЛЬНОГО СЮРА

 

В ПОЕЗДЕ

 

Там, за стеклом, – моя Россия
течёт, как сонная река,
из пасмурных веков – в какие
иные движется века?

В туманном мареве разрухи
плывут заводов корабли.
Скользят языческие духи
в волнах клубящейся пыли.

Плывут бетонные заборы –
их граффити – как  миражи:
иноплемённых букв узоры
сплетают призрачную жизнь.

Сквозь заколоченные окна
избёнок в мёртвых деревнях,
чьи песни навсегда умолкли, –
Россия смотрит на меня.

Картинки, сталкиваясь, тают,
и в преломленьях перспектив
какое завтра вызревает
на горестном её пути?

 

 

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ 

 

Ночь накануне перед Рождеством
расцвечена причудливым неоном.
С телеэкранов нечисть лезет в дом
с уверенностью: зритель благосклонен.

Разряженным властителям умов
не занимать бесстыдства и юродства…
Я телевизор выбросил в окно.
И ощутил вселенское сиротство.

Стоял, смотрел на небо и курил,
сутулясь на заснеженном балконе.
И Бог смотрел глазницами светил,
задумчиво печален и спокоен.

Мир замер на пороге Рождества
немой неповоротливой громадой.
И чуда ждёт. И теплятся слова,
что вспыхнут, разгорятся… и осядут

золой и пеплом в суетных сердцах
жующего, резвящегося стада.
Визитками небесного отца
мелькнут во тьме кресты, огонь, лампады.

Бурлеск обрядов призрачной канвой
вплетается в грязнейшие из танцев –
специфика эпохи профанаций,
в которую нам жить дано с тобой.

 

 

* * *

 

В эпоху, когда место эпоса
заступили игривые опусы,
загадки Сфинкса газетные ребусы
заменили, а трёх китов – глобусы,
стонут тени на древнем капище –
позабытых богов скопище:
«Где достойное нас поприще?
Иль хотя бы – для нас кладбище?»

 

 

РУССКАЯ ТОСКА

 

Над мутным мороком окраин,
как гость из сказочной страны,
закат ладони простирает,
прося немного тишины.

Маршрут – домой от остановки
мне каждой рытвиной знаком.
Кричат базарные торговки
из года в год всё об одном.

Из века в век – всё тот же гомон
у расписного кабака.
И в проводах протяжным стоном
застыла русская тоска.

Куда идут все эти люди?
Какую боль в себе несут?
Кто их за скорбный скарб осудит?
Им серый быт – как страшный суд.

Незыблема предместий этих
движенья вяжущая стынь.
И облака в закатном свете –
лишь очертанья пустоты.

 

 

ЗАРИСОВОЧКА

 

I

«Носик зажми, моя милая леди,
глазки припрячь и укройся в авто.
Бродят по улицам злые медведи –
нас ненавидят, незнамо за что.

Это народ? Ну и рожи! Умора!
Ну же, водила, скорей поезжай!
Дома опустятся римские шторы –
спрячут от всех наш игрушечный рай.

Лиру укрась позолоченным бантом.
Шёпотом спой, как прекрасен наш мир
сладостно дремлющих зомби-мутантов,
мозг уложивших в телеэфир...»

 II

Бродят по улицам лозунги, флаги,
страшные сказки и светлые сны.
Запах со дна социальной клоаки
рвётся наружу из глубины...

Ходит кругами история-дура.
Пуля, однако, её не умней.
Жду на краю социального сюра
горького времени сбора камней.

 

 

КРОВАВЫЕ ПИРОЖКИ

 

Замесили недоброе тесто –
не удержите в жадных руках –
забродило оно повсеместно.
И растёт на кровавых дрожжах.

Посолили, как встарь, – насильем.
Тонкой струйкой подлили страх.
Ложью сахарной подсластили...
Будут вам – пирожки на кострах

социальной вражды и розни,
полыхающих по стране, –
разгораются жарко, грозно...
Не впервой танцевать в огне!

Ох, зайдётся Россия плясом
по-над пропастью огневой.
Пирожки с человечьим мясом
выпекаются не впервой.

 

 

* * *

 

                                                        "Народ безмолвствует".  А. С. Пушкин

Храни свою подземную свободу
и в генах умножай утробный страх!
С трибун «вожди» зовут тебя народом,
но втуне помышляют о рабах,

между собою – быдлом, стадом, чернью
зовут тебя, но молча терпишь ты,
когда они, привычно лицемеря,
кривят свои лоснящиеся рты.

Стирай же в кровь избитые колени,
покуда страшной дани не собрал
румянощёкий идол потребленья,
воздвигнутый на шаткий пьедестал.

Сегодня ты несёшь ему с поклоном
остывший прах возвышенных идей
о будущем, которое могло быть...
А завтра он сожрёт твоих детей.

Храни свою подземную свободу –
свободу ни за что не отвечать,
плыть по теченью в мутных, тёмных водах,
безмолвствовать, надеяться и ждать.

 

 

СВОБОДА

 

Как жизнь на медленном огне,
как безысходность вариаций, –
свобода утонуть в вине
иль беззаботно рассмеяться,
свобода рваться за предел
иль подчиниться предписаньям, –
хотел её иль не хотел –
свобода… Что за наказанье!

 

 

ВОЗЗВАНИЕ К ПОЭТАМ

 

Будите свои отраженья
в стоячей болотной воде!
Будите весну и движенье
внутри ваших чутких сердец.

Горящие угли глаголов
несите на вещий алтарь
народного гнева и боли
страны, погружённой в хмарь,

где люди не верят обетам
властей и себе самим,
став частью преступной сметы
и фальши продажных СМИ,

где морок, обросший плотью
гламура, витрин, реклам,
весну превращает в осень,
а души – в ненужный хлам.

Будите свои отраженья
в стоячей болотной воде!
Да будут стихи ваши жженьем
глагола в сердцах людей!

 

 

ИГРА В ДУРАКА

 

Тасуя полустёртую колоду
когда-то ярких, фееричных дней,
узнаешь ли в засаленных разводах
прелестных дам и важных королей,

что в козыри неистово стремились,
поверив слепо в правила игры?
Рождались, умирали, снова жили
их хрупкие картонные миры.

Казалось бесконечным карнавалом
мелькание их призрачных мастей.
И полной смысла тайного казалась
борьба всепоглощающих страстей.

Вражда и страх, интриги и коварство
питали их безудержный азарт,
скрепляли их потрёпанное царство
стареющих и одиноких карт.

Прожили жизнь убого и нелепо,
на белый свет взирая свысока, –
валеты, короли и королевы,
игравшие в простого дурака.

 

 

ЧЕРВИ

 

Все пустоты заполнены до краёв
иллюзией осмысленной жизни.
Черви на старом кладбище
преисполнены чувством
собственной нужности,
и с неменьшим, замечу, правом,
чем ты или я.
Ведь их вовлечённость
в круговорот веществ,
в обмен телами,
в сансарический этот сон
куда как глубже,
нежели наше кружение
по кольцевой «дом – работа – семья»
или праздное разудалое катание
на грохочущей карусели
в сверкающем огнями парке.
Что им, червям,
лихорадочное стремление
сковырнуть покровы,
заглянуть за грань,
усмотреть лакуны
в пышущем избыточностью мире?
Они делают своё дело
всегда на «отлично»,
ведь их натура –
сама мудрая мать-природа, –
безусловно, права, твёрдо зная:
подчинение необходимости –
залог слепого и сытого счастья.

 

 

* * *

 

Ты разрубаешь узы и узлы
божественных кармических сплетений.
Любя себя без грани, без узды,
ты скоро станешь собственной тенью,
бредущей сквозь отчаянье и дым,
стучащейся в захлопнутые двери.
Мир поднесёт горчайшие плоды,
твоей же мерой жизнь твою измерив.

 

 

* * *

 

Мой друг! Настанет день – и вы
в своём величье разуверитесь.
Моё холодное «увы»,
невинное “In vino veritas!”

Тогда, – измерив глубину
нахлынувшего одиночества
и диким зверем на луну
завыв, – припомните пророчества,

вслед посылаемые вам
потусторонним нежным шёпотом.
Мой друг, идти по головам –
горчайший из житейских опытов.

Неутомимую тоску
по жизни, вхолостую прожитой,
вам годы поднесут к виску
на снегом выбеленной пажити.

 

 

* * *

 

Только в глаза не смотри –
у меня внутри
сегодня горит Рим.
Ссыпался в прах грим –
глянцевый флёр витрин
мира мер и проныр.
Истончился до дыр мир.

Красные фонари
источают истошный крик:
«Не стесняйся! Бери! Бери!
Плати – и любой каприз
исполнит плутовка-жизнь!
Торопись, дружок, торопись
на безудержный парадиз
перепутавших верх и низ,
на вселенский чумной стриптиз
на вавилонский карниз!»

Только в глаза не смотри –
у меня внутри
чёрные пустыри.
Лучше скорей сотри
пепел и пыль руин
с хрупких ступней, Херувим, –
и улетай к своим,
небом святым храним!

Позже – рассеяв дым –
стану с тобой одним.

 

 

АПОКАЛИПТИЧЕСКОЕ

 

Как реликтами древних эпох,
мы играем пустыми словами.
Кем он был – наш неведомый Бог? –
не откроет усохшая память.

Мы жонглируем светом и тьмой
в перевёрнутом, чокнутом цирке
под протяжный космический вой.
Наши дети глядят из пробирок –

дети злой, беспонтовой войны –
на оборванных нитях повисли.
И в химической дымке весны
им являются призраки смыслов.

 

 

* * *

 

Как тянули мы одеяло
друг у друга в лихую ночь,
как под рёбрами холодало…
Одеяло по швам трещало
и едва ли могло помочь.

И едва ли нас согревали
угли тлеющего костра,
у которого танцевали
среди теплящихся развалин
в хороводе ещё вчера.

Как делили наш корм насущный,
как смотрели друг другу в рот
и, свою постигая сущность,
на кровавой гадали гуще,
кто из нас и когда умрёт.

Как стреляли друг другу в спину
и всё чаще – открыто в грудь…
Как опять становились глиной,
не поняв, для чего сей длинный
и бессмысленный пройден путь.

 

 

* * *

 

На волнах пустопорожнего позитива
вскипает кровавая пена истории.
В розовом свете иллюзий близится час прилива.
Что изрыгнёт на берег из недр своих это море?
Остовы древних знаний, реликты вер и религий
вперемешку с осколками амфор и полированными костями.
Кто разберётся в этом хаосе артефактов? Блики
уставшего солнца играют. И над волнами
чайки вспахивают пустоту.

 

 

4. КАРУСЕЛЬ

 

МЫ ПОВТОРЯЕМСЯ

 

Мы повторяемся в движеньях и словах
и умножаем наши отраженья.
Мы повторяемся до головокруженья
в расставленных ловушках-зеркалах.

Мы повторяемся с упорностью волчка,
крутящегося в вычурном кошмаре.
От А до Я прописанный сценарий
пронизывает годы и века.

Усвоив ритм рефренов и реприз
и не имея сил остановиться,
за сценой сцену в образах и лицах
опять и снова мы играем жизнь.

 

 

В КРУГОВЕРТИ

 

Все дороги твои закольцованы.
Сколько можно кусать свой хвост,
повторяясь судьбой ли, словом ли
в круговерти миров и звёзд?

Сколько пар башмаков изношено
в затмевающем суть пути?
Сколько тел и обличий сброшено?
Далеко ли ещё идти?

Из пустого – опять в порожнее...
Заклинаю, остановись!
Изомни, изорви подорожную,
улетая обратно ввысь!

 

 

КАРУСЕЛЬ

 

В сердце осиновый кол.
Или это земная ось?
Так полыхает боль?
Или, может быть, злость?
Падают карты таро
из узловатых рук:
нет никаких дорог –
есть бесконечный круг –
древняя карусель
ветхозаветных снов…
В сердце поёт метель.
В теле горит озноб.
Мир безысходно стар
и так беспечно нов.
Горло спалил пожар
Неизречённых слов.

 

 

В ТЕМНОТЕ

 

Кто мы такие? Куда мы идём?
Или ходим по кругу?
Ищем ли мы свой космический дом?
Или – только друг друга?
Ищем ли мы?
Или всё – на потом?
В чёрный ящик до срока
все вопросы сложили.
Закрыли. Забыли. И ждём –
благосклонности Бога,
подачек судьбы,
вожделенной удачи…

А высоко в ночи Гавриил
По-над миром устало трубит.
И, сомкнувши крыла до зари,
Наши ангелы плачут.

 

 

В ЛАБИРИНТЕ НЕПОНИМАНЬЯ

 

Сквозь разломы небесных сфер
искони, с первых дней творенья
смотрит Он, улыбаясь, сон
про смешение разных вер,
про решение уравнений, где
один неизвестный – Он.
Одиночество день и ночь
устилает его столетья.
И затих на устах вопрос:
«Что там Сын мой? И как там Дочь?
Снова пряники, плети-клети?..
Человече! Всё не подрос…»
И реликтовый бродит свет
в лабиринте непониманья.
Дети в сумраке. Спит отец
под круженье своих планет.
И высоко его сиянье.
И утробен их стук сердец.

 

 

ПОПЫТКА САМООСОЗНАНЬЯ

 

Не разложить, как школьную задачку
(дано, найти, решение, ответ),
земную жизнь – неистовую скачку,
из-под копыт летят и тьма и свет,

слепят глаза, никак неразделимы,
и застилают предстоящий путь.
Остановиться бы. Понять... Но – мимо, мимо
несётся конь. И ускользает суть

событий, встреч, вражды, любви. И вьются,
сплетаясь, нити судеб и дорог...
В космическом пространстве бесприютном
катается магический клубок,

разматывает призрачное время –
причин и следствий зыбкую канву.
Но мир не стал ни старше, ни мудрее.
Он просто грезит нами наяву.

Мы – лишь попытка самоосознанья
сновидящего вечно естества,
его мечты, сомненья и желанья,
его безмолвье и его слова.

 

 

В КАРМАНАХ ПОДСОЗНАНЬЯ

 

Переполняясь шёпотом столетий,
заветами и мудростью отцов,
при слабом сомневающемся свете
ощупываю бренное лицо.
О, сколько ликов сплавлено в единый!
Сплетеньем карм чужих пригвождена,
чей первый крик и чьи седины,
и чьи грехи осуждена
носить в карманах подсознанья,
терзаясь тем, что каждый шаг
предвиден, предрешён заранее
и не подвластна мне душа.

 

 

ЗЁРНА

 

На нас глядят глаза из прошлого,
что опечатано, как дом,
обчищенный ворами дошлыми
и предназначенный на слом.

За переплётами разбитыми
его чернеющих глазниц
таятся свёрнутыми свитками
пергаменты минувших лиц.

И мы – лишь смутные прообразы
тех, кто на смену нам придёт,
мы – зёрна, брошенные в борозду,
в безудержный круговорот

времён, пространства и материи.
Меняя роли, имена,
тела, в божественной мистерии
душа играть обречена.

 

 

ДЕРЖИСЬ!

 

Меняются каркасы и оправы.
И времена меняются и нравы.
Песком сквозь пальцы
ускользает жизнь.
Мне хочется сказать тебе: «Держись!
Ты – полотно, распятое на пяльцах
тебя поймавшей в этот круг судьбы.
Её стежки – то мЯгки, то грубЫ –
горят на сердце призрачным узором».
Но рвётся нить
и рушатся опоры
желанья жить
в пространстве иллюзорном.
Мне хочется сказать тебе: «Держись...»

 

 

* * *

 

Какой божественный уют
таится в вечном бегстве и скитанье,
когда секунды бешено снуют,
как птицы, полные предчувствием цунами,
когда нелепость – мерное врастанье
корнями в лучшую из благодатных почв.

Как шар у девочки-циркачки под ногами,
Земля, кружась, скорей уносит прочь
с окурками, обёртками, цветами
и пылью раскалённых городов
случайность встреч и неизбежность расставаний
и горечь всех надкушенных плодов.

 

 

ПРЕВРАЩЕНЬЕ

 

В осенние туманы обернуться,
забыть родную речь и отчий дом.
И помнить лишь, что суждено вернуться
и всё понять когда-нибудь потом.

И всех простить и получить прощенье.
Поэтому прощаться не спеши,
ведь смерть – очередное превращенье
извечной и изменчивой души.

 

 

ЧЕРНОВИКИ

 

Ночью кромешной стучится в виски
память о горней отчизне.
Господи, вот они – черновики
всех моих прожитых жизней.

В них прорастают из пепла слова
и проступают сюжеты
и континенты, и острова
старого-нового света.

Веки сомкнуть и читать наугад
тесно сплетённые строки.
Тело моё – берега, берега,
полные смысла до срока.

Сроки назначены. Ведомо – плыть
превозмогая пределы.
Пальцы мои путеводная нить
звёздным пунктиром задела.

 

 

ТОТ, КТО БЫЛ АНГЕЛОМ

 

В ступе привычек, в ступоре буден
ты растворяешь остатки мечты.
Спи! И да будет твой сон непробуден,
полон кромешной мирской суеты.

Спи! Убаюкивай вещее знанье
в сердце, стучащем не в ритм и не в лад,
в сердце, уставшем гореть, не сгорая.
Спи, забывая дорогу назад.

Смятые крылья свяжи под рубахой,
думать забудь о добре и о зле.
Спи! Умирай и рождайся из праха
до опупенья на этой земле.

Что же ты смотришь на небо всё чаще,
сонму своих сновидений не рад?
Что назовёшь ты теперь настоящим,
высшие узы отринувший брат?

 

 

БУДДИСТСКОЕ

 

Когда смыкаются круги
и размыкаются объятья,
оставь, забудь, не береги
своё игрушечное счастье.

Ты слишком долго был в плену
иллюзий, мнящихся дорогой.
Настало время заглянуть
за грань, прочерченную Богом

между небесным и земным,
и, отрясая прах и пепел,
сквозь едкий чад и горький дым,
сквозь двери, сорванные с петель,

уйти в сияющую синь,
где зреют новые сюжеты,
стать частью Янь и частью Инь,
извечной тьмой, извечным светом.

 

 

МОРЕ ВНУТРИ

 

Твоё море внутри шумит,
замирает и ждёт прилива.
А время на дне его скручено аммонитом,
оно шевелит усами и, верно, знает,
каково это – быть терпеливым.
В его спиралях
зреет космос и дремлет хаос.
Издревле в его спиралях
заблудилась твоя душа.

 

 

ПРОСТО ВСЁ УЖЕ БЫЛО

 

Время реминисценций,
истин, побитых молью.
На поросшей травой сцене
сыграны наши роли.

В хоре глухих реплик
голос устал вторить
прошлому, став пеплом
старых, как мир, историй.

Просто всё уже было.
Сущности умножая,
суть оседает пылью
на золотых скрижалях.

 

 

ОТРИЦАНИЕ ОТРИЦАНИЯ

 

Из времени, племени, имени –
из пламени этого вынь меня,
возьми, окуни бестрепетно
в холодную тьму забвения,
что алчет, и лечит, и лепит нас...
На дне его – вновь мерцание.
Очередное рождение.
Отрицание отрицания.

 

 

В РИТМЕ ЭНТРОПИИ

 

Под жестяным крылом ангела
эхо сводит с ума,
эхо вчерашнего дня.
Сквозь ускорение фаз
самого быстрого сна
прочерком откровений –
по венам, по бездорожью
дряхлого тела мира –
прочь.
Речи и русла рек,
руки на гончарных кругах
движутся в ритме
возрастающей энтропии.
Эсхатология как гримаса,
горестная усмешка
Того,
кто не даст ответ
на забытый нами
вопрос.

 

 

НЕ ТРЕВОЖЬТЕ

 

1

Так спят забытые боги,
не напрягая слуха,
жадного до молитв.
Знать, и до горних чертогов
ведает путь разруха –
плесень покрыла роскошь
нерукотворных плит.
С уст их, лишённых лоска
(в прошлом – надменно-властных),
редко сорвётся стон
(верно, приснилась паства).

Не тревожьте их сон!

2

Так спят могучие ветры
после мятежных шквалов.
Не знают людского горя.
Не помнят дневного света.
В глубинах земных провалов,
в расщелинах древних предгорий
свои погребли метанья
и замели свой след.
Остановили дыханье –
вечности в унисон –
на несколько тысяч лет.

Не тревожьте их сон!

3

Так спят уставшие жёны,
в подушки уткнув улыбки.
В их непонятных утробах
плещутся эмбрионы
и золотые рыбки.
В сердцах их – тоска до гроба,
охлаждённая магма.
В мозгах их – вязкий гудрон,
перебродившая брага…

Не тревожьте их сон!

4

Так спят невинные дети,
когда их несут на закланье,
или крестить, или венчать на трон.
Их души, совсем без отметин,
вмещаются в их дыханье…

Не тревожьте их сон!

 

 

* * *

 

Текла вода.
Шумели жернова.
И прорастала тучная трава
из наших тел, давно осуществлённых.
И никакого страшного суда –
лишь возвращенье в призрачное лоно
природы и её метаморфоз.
Текли года.
Шумели ветви клёнов,
дубов, берёз...

Скрипели жернова.
Сквозь рукава
языческой царевны
сочились мы исконно и издревле.
Куда? Куда?

 

 

* * *

 

К чему гадать, что с нами станет,
ведь нет границ и берегов,
и мир меняет очертанья,
играя в вечную любовь.

Быть может, с этими цветами
и с облаком над головой
мы поменяемся местами,
отбросив прежний образ свой.

Пройдёмся ветром, взрывом, словом
над пропастью небытия.
Мы были, есть и будем снова,
отринув призрачное «Я».

 

 

5. ПРОБЛЕСКИ

 

МАЯКИ

 

Сжигаю дни-протуберанцы
и не жалею ни о чём.
Пусть женщина в футляре глянца
надменно поведёт плечом:

мол, облик мой несовременен,
наивно прозябать в мечтах.
Но дни её подобны пене
у разведённого моста.

А я для тех, кто ищет брода,
пытаюсь подобрать слова
о маяках иной свободы,
что с берега видны едва,

что за туманом быта скрыты
от ослеплённых, чёрствых глаз,
самоуверенных и сытых.
Огни, зажжённые для вас,

в ночи блуждающих по краю
вдали от истин прописных, –
они горят, зовут, мерцают.
Сердцами свет ловите их!

 

 

ПРОБЛЕСК

 

Сквозь тернии потерь и тени обретений
неявный смысл божественных мистерий
нисходит гулом древних песнопений,
неуловимым гулом, что затерян
в машинном шуме и в рычанье зверя,
в бряцанье праздников, в отчаянье истерик,
в постельных стонах, в скрежете империй,
своё предвосхищающих паденье…

Коросту суеты и суеверья
поколебал (блаженное смятенье!),
приоткрывая потайные двери, –
неявный смысл. Лишь проблеск. Озаренье,
пробившееся в душу на мгновенье.

 

 

УЛЫБКА

 

Я впадаю в беспамятство,
как в безмолвие облаков,
чьи тоги венчали все виды
где-то под Аустерлицем.

И в поисках лада
сломали пальцы слепцы.
А птицы цитировали Тацита,
думая, что поют о любви.

Словно Моцарт,
посмертно
подсаливая раны Сальери,
дарю беспечную улыбку тебе.

 

 

БЕЖАТЬ

 

Вот чистые, наивные глаза –
как острова… которые не манят.
Бежать от них – вперёд, вовнутрь, назад,
забиться пылью в потайном кармане,

нелепым хламом в старом рюкзаке.
Моя душа играет в портативность,
калачиком свернувшись в кулаке,
страшащемся жестокого наива

банальных истин прописей земных:
до отупенья – палочки, крючочки…
Ей никогда не прописаться в них.
Царапала и раздирала в клочья

линованные белые листы.
Бежать от них – порывистостью строчек,
горящих подо мною, как мосты,
по раскалённым углям многоточий…

Бежать от глаз, наивных и слепых,
за абсолют приемлющих реальность
своей узкоколейчатой тропы.
Бежать – и прозревать: за далью – дали.

 

 

ПАДАТЬ ВВЕРХ

 

Напои меня, небо ночное,
чёрным космосом из ковша.
Так уж тело моё раскроено –
плохо держится в нём душа.

Отпускаю на тонкой ниточке
погулять её в темноте,
непроявленной, но избыточной,
полной будущих новостей.

Причасти её звёздным шёпотом,
тайной музыкой горних сфер.
Нет страшнее и ярче опыта –
отрываться и падать вверх.

 

 

ДВА МИРА

 

Один – исчадье логики железной –
уютный застрахованный мирок.
Другой – большой и вроде бесполезный,
и ничего не накопивший впрок.

Один, как клетка золотая, тесен.
Другой пугающе распахнут и широк.
И мечется душа от мягких кресел
до полной метафизики дорог,

из плоскости слепых горизонталей
в безмерное пространство чёрных дыр.
И путь её до горечи фатален.
В попытках обрести единый мир –

жизнь космоса с земной уравновесить
и вещное как вещее понять –
до бесконечности с очей своих завесы
ей предстоит срывать, срывать, срывать…

 

 

ПОГРАНИЧНОЕ

 

Мы пойманы бреднем слепого дождя
на пыльной жаровне асфальта.
И влажное солнце, волнуясь, дрожа,
вливается радужной смальтой

в воронки жарой иссушённых зрачков,
в предсердья и полые вены.
Колышется, дышит цветистый покров.
Мы – в центре вертящейся сцены.

Мы пойманы бредом желаний слепых
в клокочущем жерле иллюзий.
Ты чувствуешь – время стучится под дых?
Вдохни – и откроются шлюзы

сознанья, пронзённого летним дождём,
предчувствием непостоянства
(что было, что есть, что случится потом?).
Размыты границы пространства,

границы того, что казалось судьбой,
что сутью и смыслом казалось.
Мы стали свободны – самими собой –
на каплю, на самую малость.

 

 

СПОСОБ ВОЗВРАЩЕНИЯ

 

Лететь на свет, сомнительный и зыбкий,
сквозь пыль и пепел рухнувших основ,
и замирать, и вздрагивать на стыке
стремительно сменяющихся снов,
миров, мирков, иллюзий и коллизий...
Рвать крылья в пограничной полосе,
спускаясь вниз в стремлении приблизить
живую жизнь во всей её красе,
в её непостоянстве постоянном,
в безумном бегстве от себя самой.
Постичь её обличья и обманы
как способ возвращения домой.

 

 

ВЫЙТИ ИЗ ПОГОНИ

 

Я потерялся. Выпал из обоймы
в подёрнутую инеем траву.
И в первый раз увидел наяву.
И до краёв наполнился покоем.

Я просто был – и воздухом, и лесом,
пропитанным осенней тишиной.
Или всё это просто было мной.
И между нами не было завесы.

Стекало небо сочной тишиной
в мои полураскрытые ладони.
Я ведал счастье выйти из погони
за вечно ускользающей судьбой,

стать тем, кто обретает, хоть не ищет,
кто проникает в завязи миров,
и, разрывая будничный покров,
сквозь тьму и свет пускает корневища.

 

 

ПОБЕГ

 

Да всё равно – творить иль растворяться
в бушующем потоке бытия, –
как будто ненароком затеряться
среди того, что Я, а что не Я.

В змеящейся реальности фантазий
сновидящего явью Божества
на грани непорочности и грязи
тянуться вверх, как тянется трава.

Так прорастать сквозь собственное тело,
сквозь собственную душу. Перерастать
себя вчерашнюю, достигшую предела
зерна, готового побегом новым стать.

 

 

СМЕНА РАКУРСА

 

Перетасовка света и тьмы
в плавящемся сознанье.
Контур привычного мира размыт,
растушёваны, стёрты грани.

Времени реверс смещает ось
будничного круженья.
Птицей в полёте застыл вопрос
о смысле и назначенье.

Смена ракурса – что поворот ножа
в сердце, уставшем биться.
Ширится трещина, щель, межа,
призрачная граница.

Можно идти промеж всех дорог,
сразу по всем дорогам,
тени и отсветы всех миров
переплетать. Быть богом.

 

 

* * *

 

Жить у черты, у берега, у края.
Вдыхать закат и призрачный покой.
И вечность осязать,
песок пересыпая
морщинистой рукой.
И раковин узор читать –
посланья волн, посланья
переменчивых течений, ветров –
о недоступном всуе знанье
первооснов,
о том, что всё ведёт к началу –
толчку сердечному и, может быть,
любви.
К первоистоку, к ветхому причалу –
всё плыть и плыть...
Но тонут корабли.
На глубине забвенье их настигает.
И водоросли мачты оплетают,
и смотрят рыбы грустными глазами
из рубки капитанской –
на меня.

Как семечки, эпохи пролетают
в пустынную утробу забытья.
А говорят – не поменять местами
вчерашнего и завтрашнего дня,
а говорят – на всё своя причина,
условность есть константа бытия...

А может, мир в придуманных личинах
запутался –
в местоименьях «ты» и «я»,
запутался в подоле слишком длинном,
разорванном на нити-лоскутки,
безликий хаос рвётся через дыры.
И мир не может снова стать единым.
И бродят токи яростной тоски,
и зреет взрыв в уставшем сердце мира.

 

 

ВРЕМЯ

 

Время – улыбчивый гомеопат,
что ты смотришь так снисходительно?
Я не хочу на сердце заплат,
рецептов твоих сомнительных!

Лекарь – одна из твоих ролей,
у тебя их такое множество…
Помню боль от твоих плетей
на жестоком житейском торжище.

Помню, в сухую мою ладонь
ты дождём проливалось ласковым.
Вдруг – бросало меня в огонь…
Я знакома с твоими масками.

Время, ты – старый слепой артист
в вечной трагикомедии.
Из сценария – в руки мне –
нынче выпал истёртый лист
божественного всеведенья.

 

 

ВОТ И ВРЕМЯ

 

Стали тени светлее света.
И огонь утоляет жажду.
Вот и время – пустить по ветру
то, что прежде считалось важным.

Усмехнулся духовный опыт:
накопили вы много пыли.
Вот и время – измерить пропасть,
сбросив кожу и срезав крылья.

Стало тело сгоревшей свечкой,
а душа дуновенья легче.
И держаться-цепляться нечем…
вот и время – изведать вечность.

 

 

НА ВОЛОСКЕ

 

Что ты маешься в тёмной тоске –
вечном поиске точки опоры?
Присмотрись – мир давно перевёрнут
и подвешен на волоске.

Вы с ним стали почти равны
в ожиданье конца – равновесны,
как слова лебединой песни
или эмбриональные сны.

Вас качает безумный ритм
запредельных нездешних логик.
Ваши судьбы сплетают Боги,
не приемлющие молитв.

Замирая в крутом пике,
не пора ль подводить итоги?
Неземные лежат дороги
на разжатой пустой руке.

 

 

6. СЛОВА НА ВЕТРУ

 

ТРЕВОГА

 

Как просит милостыню нищий,
как поцелуя жаждет рот,
как ищут воду корневища
в глубинах каменных пород, –

так призываю я тревогу
в глухое сердце снизойти,
земную пыльную дорогу
вплести в небесные пути,

стать сладкой горечью – стихами,
в ночи рождёнными навзрыд.
Пусть сердце, сжатое мехами
тугой тоски, заговорит,

пусть изорвёт его шипами
густой тернистый словостой,
веков отточенная память
разрубит пусть его покой.

 

 

ДВЕРИ МЕТАФОР

 

Сквозь ржавые двери метафор,
утомлённых столетьями,
сквозь трещины эллинских амфор –
изумрудными всплесками
многословья и разнотравья –
новой порослью – Прошлое
заявляет о равноправии с Настоящим.

 

 

* * *

 

В кругу рождений и кончин
(почин – венец, венок – почин)
для одиночества причин
несметно чёрное число.
И стрелки часовой весло
моё пронзает ремесло.
Для новых песен – старый ритм.
Дороги новые – все в Рим.
И вечность стряхивает грим
с младенческих своих морщин.
Мгновенье – камнем из пращи –
по швам обыденность трещит,
но вновь сольётся в монолит.

 

 

СЛОВА

 

На приисках моей печали
намыто золото – слова.
Как древний колокол, звучали
и прорастали, как трава,

весну прозревшая под снегом
и радостную синь небес,
сплетались альфой и омегой
в любовью озарённый лес,

и вот, исполненные света,
играют в трепетной горсти –
слова – вопросы и ответы.
Прощай, печаль моя, прости.

 

 

ПЕРЕКРЁСТОК

 

Зря ты ищешь прямые тропы.
Бездорожьем сей мир храним.
Твой козырный житейский опыт –
здесь ненужный, нелепый грим.

Допотопным чутьём сердечным
научись выверять слова;
золочёную сняв уздечку,
древним смыслам верни права;

ворожбы и заклятий силу
влей в стремнину своих речей. –
И пробьются лучи Ярилы
сквозь туманы и тьму ночей.

И прольются дожди Даждьбога,
умывая корявый лес…
Вот отсюда твоя дорога –
перекрёсток – иначе, крест.

 

 

ЛЕТОПИСЬ

 

Во власти вселенского замысла
свои сочиняем сюжеты.
Мы – стебли, сплетённые в заросли,
что солнцем одним согреты,
страницы, незримыми скрепами
соединённые прочно,
слагаем всеобщую летопись
побуквенно и построчно.

 

 

ШВЕЯ

 

Стежками призрачной намётки –
стихи на ткани бытия
(так неуверенно и робко
её ощупываю я).

Пусть, усмехаясь, смотрят Парки
на неумелое шитьё –
мол, все труды мои насмарку,
и дело вовсе не моё –

сшивать серебряною нитью
эпох цветные лоскуты,
ведь смутные мои наитья
не залатают пустоты,

рождённой сердцем человечьим,
живущей в нём и только в нём.
Пустот не знает мир извечный,
насквозь пронизанный огнём

энергий низких и высоких,
игрою смерти и любви…
Пускай, как иглы, ранят строки,
пусть пальцы нежные в крови –

я буду шить, стегать и штопать,
приемля женский свой удел,
чтоб хоть чуть-чуть уменьшить пропасть –
разлад бессмертных душ и тел.

 

 

ВПЕРЁД – К ОТВЕТАМ

 

Смерть на другом краю сигареты
                            подмигнёт лукаво
                                       и подёрнется пеплом…
Браво! Браво!
             Привет рассвету!
Я танцую в тёмном и светлом.
Мой вечный танец – слева направо
                                       (реже наоборот) –
танец букв, связанных в слово,
                              рвущее рот,
                                       загоняю в строку –
в стойло смыслов,
             в почку побега
                        на выжившем в стужу суку.
Строчки – то с нежностью, то грубо –
                              друг на друга,
                                       друг на друга
ложатся пластами –
                  вот тебе лист –
                            над или под другими листами.
И с какого же древа?
              С самого древнего дерева Рая?
Я эти листы давно листаю –
                      слева направо,
                                 справа налево…
В помощь – тысячи рук –
                          тех, кого знаю,
                                 кого не знаю,
кто сердцем светел
                         и кто не чист…

Смерть на другом краю сигареты
                              подмигнёт лукаво,
                                       щёлкнет кнутом,
как пастух, из ночного гонящий стадо, –
                              вперёд – к рассвету,
                                       вперёд – к ответам
на вопросы про вечный дом.

 

 

БРОДЯЧЕЕ ДЕРЕВО

 

В человечьем дремучем лесу
На ветру шелестя словами,
и куда, и зачем я несу
это хрупкое вечное пламя?

Вырвав корни из вязких недр,
сквозь чащобы и сквозь болота –
я, космический чуткий нерв,
весь охваченный позолотой

очищающего огня, –
пробираюсь вслепую, чтобы
снова видеть сиянье дня
самой высшей духовной пробы.

И наощупь, и наугад,
прозревая в себе дорогу,
я бреду в тот нетленный сад,
на заре сотворённый Богом.

 

Об авторе Вере ДОРОШИНОЙ

 

Просмотров: 1872

Комментарии (1)  

 
# Максим 01.06.2015 06:55
Сильный автор.
Ответить | Ответить с цитатой | Цитировать
 

Добавить комментарий

Защитный код
Обновить

Еще на эту тему


МУЗЫКА ПЕНЗЫ

Алина Викман. "НЕ ЗИМА"

Миша Хорев. "ГИМНАСТКА"

ИСКУССТВО ПЕНЗЫ

Михаил Мамаев. Амбротипия

ФОТО ПЕНЗЫ

Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
  • Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
  • Описание: Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
Концерт группы "ПИКНИК". КА "АНШЛАГ-94". Фото - Наталья Анисимова
  • Концерт группы "ПИКНИК". КА "АНШЛАГ-94". Фото - Наталья Анисимова
Автор Роман Куликов
  • Автор Роман Куликов
Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
  • Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
  • Описание: Московская, 69. В наличии и на заказ: платья, форма, офисная одежда
Студвесна-2016 в Пензенском Государственном Университете
  • Студвесна-2016 в Пензенском Государственном Университете
  • Описание: Студвесна-2016 в Пензенском Государственном Университете

penzatrend.ru

© 2013-2015 PenzaTrend
Журнал о современной Пензе. 
Афиша Пензы в один клик.

Использование материалов возможно
только при наличии активной гиперссылки
на источник, который не закрыт для индексации.

© 2013-2015 PenzaTrend Журнал о современной Пензе.
Афиша Пензы в один клик.